Всеволод Бернштейн - Эль-Ниньо
Лена была красивой девушкой, одной из самых красивых на нашем курсе. Красота ее была строгой и правильной, такой же, как ее характер, одежда, прическа, манера говорить. Для меня эта безупречность была тяжким крестом. Хотя бы один недостаток! Например, нос какой-нибудь чуть более курносый, или глаза более раскосые, или хотя бы выбившаяся прядь волос. Нет. Все правильно и строго. Рядом с ней я чувствовал себя младшим братом или подшефным пионером. Мне было неловко за мои потертые джинсы, случайные рубахи, стоптанные башмаки. За мое неумение шутить и рассказывать истории. То есть с другими девушками, не такими красивыми, как Лена, шутить у меня иногда получалось, но с ней я терялся. Говорил о собаках, которых терпеть не могу. О художественной литературе. Зачем-то соврал, что у меня есть дядя — капитан дальнего плавания.
Так мы встречались почти два месяца. Ходили в кино, на выставки, гуляли в парках. Любые мои мысли о чем-то большем мигом развеивались, стоило мне представить строгий взгляд карих Лениных глаз.
Нужно было уезжать на практику, а я так и не решил для себя, считается ли Лена «моей девушкой», то есть подругой, которая ждет моряка на берегу. Ведь мы с ней только гуляли и разговаривали. Поцелуй, даже самый мимолетный, развеял бы сомнения. Однако ж, парк заканчивался, за деревьями уже показались верхние этажи дома, где жила Лена. Там у подъезда вечно сидят бабки, во дворе полно народу. Я остановился, набрал воздуху, но Лена меня опередила:
— Неужели и вправду нужно уезжать так срочно и на целых пять месяцев?
Я выдохнул. В десятый раз начал рассказывать про запрос из Калининграда, про то, как декан Цагин меня вызвал.
— А почему именно тебя, почему не другого?
— Ну, я занимался этой темой. Кого же еще посылать? — я потянулся к Лене, взял ее за руку, но она отстранилась и строго взглянула мне в глаза.
— Гюзель, секретарша Цагина, моя хорошая подруга.
— Ну и что? — не понял я.
— Я вчера ее спросила, был запрос или нет?
— Ну и что? — мне стало тоскливо.
— А то! — припечатала Лена. — Гюзель сказала, что никаких запросов ни из какого Калининграда не приходило.
— Цагин сам мог получить, лично.
— Мне почему-то кажется, что никакого запроса и не было, — Лена поджала губы и от этого стала еще красивей. Я понял, что с поцелуем ничего не выйдет.
— Это все твои фантазии, Левшин, — сказала Лена. — Как тогда, с ботиком.
Ботик! Не вовремя он всплыл! Еще одна нелепая история.
Сидели мы как-то после лекции в институтском дворе, я, Лена, еще несколько ребят с нашего курса. От нечего делать разгадывали газетный кроссворд, там был вопрос — «Колыбель Российского флота». Начали называть — Питер, Кронштадт, даже Воронеж вспомнили. Подошел «Воронеж», а я сказал, что это неправильно, на самом деле колыбель Российского флота — Переславль-Залесский. На тамошнем озере Петр еще юнцом «потешную флотилию» построил и свой первый ботик. Ботик до сих пор там хранится, стоит на берегу озера, на красивом постаменте, а сверху для сохранности накрыт стеклянным колпаком. Один из ребят, Игорь Лебедев, сказал, что это чушь, ботик там и вправду есть, только не на постаменте и не под стеклянным колпаком, а в полуразваленном особняке, и может он уж сгнил давно. Начали спорить. Я в Переславле был со школьной экскурсией в пятом классе, ездили по Золотому кольцу, и я отчетливо запомнил: Плещеево озеро, огромное, как море, с плоскими берегами, постамент и ботик. Ботик из красновато-коричневого дерева, сверкает лаком, медные части надраены, все снасти в идеальном порядке — садись и плыви. Но нельзя, потому что над ним, для сохранности, стеклянный колпак. Игорь свое: он там тоже был, даже не раз, их класс по истории специализировался, они это Золотое Кольцо вдоль и поперек изъездили. Не было никаких стеклянных колпаков. Комары были, звери, а не комары, церкви красивые, дома старинные, все полуразваленное. Другие ребята его поддержали, стеклянный колпак — это уж слишком. Меня это только подстегнуло, этот колпак у меня словно перед глазами стоял. Сверкал на солнце, синее небо в нем отражалось и облака, и ботик под ним. Спорим, говорю, на что угодно. Игорь — парень азартный, к тому же с фантазией. Спорим, говорит, а кто проиграет, тот должен целый день проходить в колпаке, не в стеклянном, конечно, а в бумажном. Везде, и на улице, и в институте, и в общежитии, не снимая. Чтобы выяснить, кто из нас прав, договорились найти троих общих знакомых, которые тоже были в Переславле, видели ботик, и расспросить их о колпаке. Ударили по рукам. Трое знакомых нашлись в тот же вечер, даже не трое, а больше. Оказывается, куча народу перебывала в этом Переславле — в школе все ездили на одни и те же экскурсии, причем двое были в то же лето, что и я, и никто, ни один человек, не помнил колпака. Все твердили слово в слово — комары, храмы, ботик в полуразрушенном особняке, похожем больше на склад или конюшню. На следующий день с утра я надел на голову колпак, который Игорь собственноручно смастерил из ватманского листа. Спереди нарисовал якорь, хотел еще написать «ботик Петра Великого», но я сказал, что о надписях не договаривались. Пришел в институт, все вокруг, понятное дело, смеются. Первая лекция была по высшей математике, вела ее Изольда Яковлевна Клаузевиц, женщина добрая, но немножко нервная и, кажется, совсем без чувства юмора. Не располагает высшая математика к шуткам. Увидела она меня в колпаке и говорит: сними немедленно. Я говорю, извините, Изольда Яковлевна, не могу, проспорил. Она в крик, выгнала меня, потом еще двойку на семинаре поставила. Разозлилась старушка.
Честно говоря, я до сих пор не понимаю — почему так вышло. Как оказалось, что только я видел тот несчастный стеклянный колпак. Я его очень отчетливо запомнил. И экскурсовода, чудаковатого дядьку, в очках с толстыми линзами, который к нам, шалопаям, обращался «судари мои". Он говорил: ботик — это символ мечты, мечты сухопутного человека о море. Петр в детстве моря не видел. Просил, чтобы ему нашли место, похожее на море, где много воды. Ему нашли Плещеево озеро, здесь он построил флот, сто кораблей почти, с парусами, артиллерией — все, как положено. И этот ботик. Это ведь исторический факт.
И Лене я много раз объяснял — был колпак, и постамент, и все остальное. А она: «фантазии!».
Я спустился в свою каюту. Камбузник Миткеев, мой сосед, уже спал. Я разделся, не включая свет. Каюта была таких размеров, что почти до любой ее точки можно было дотянуться рукой, не сходя с места. Очень удобно во время приборки, площадь пола — полтора квадратных метра, его можно драить лежа в койке. Я повернулся к умывальнику и открыл кран. Раздался протяжный выдох, и не упало ни капли. Режим экономии воды. Уже неделю ее подавали по десять минут только перед приемами пищи. Чертыхнувшись, я полез в койку. Мне показалось, что качать стало меньше. Но на всякий случай положил подушку повыше, чтобы во сне не биться головой о переборку. Тошнота прошла окончательно. «Прикачался, почти прикачался» — подумал я.
Удивительная вещь — морская болезнь.
В детстве меня укачивало на дворовых качелях, в междугородных автобусах и даже в обыкновенных электричках, если сидеть спиной к движению.
Один раз отец повел меня в парк культуры и решил прокатить на аттракционе «Самолет». Я постеснялся отказаться. Мы залезли в тесную кабину, отец посадил меня к себе на колени. Самолет начал раскручиваться. Мне стало дурно сразу же после второго оборота. Я закричал, чтобы остановили машину, но крик потонул в реве моторов. Самолет продолжал раскручиваться. Он набрал такую скорость, что встречным потоком воздуха вывернуло и прижало к подбородку мою нижнюю губу, и у меня не было сил вернуть ее на место. Окружающий мир стал похож на фруктовую смесь, разбросанную по стенкам соковыжималки. Потом произошла и вовсе странная вещь — я увидел все происходящее как бы со стороны. Как все съеденное мною в то злополучное воскресенье фонтаном выплескивается на новую импортную рубашку отца, которой он очень гордился, на людей, ожидающих внизу своей очереди покрутиться, и на истошно вопящего аттракционного механика.
Спустя некоторое время я решил стать моряком.
На выходе из Ла-Манша мы попали в многодневный шторм. Неделю я лежал пластом. Тошнота караулила меня, как снайпер из вражеского окопа, стоило чуть приподнять голову — сражен наповал! Каждый поход в гальюн тщательно планировался: стремительный прыжок с койки, шаг до двери, дверь рывком на себя, перебежка по коридору — двенадцать шагов до стенда со стенгазетой. Это половина пути. Здесь отдых, потому что сил больше нет. На лбу проступает липкий холодный пот, в трясущихся руках — бумажный пакет, на всякий случай. Один раз этот случай застал меня прямо у стенгазеты, и как назло мимо проходил электромеханик Войткевич. Он увидел, как меня рвет в пакет под стенгазетой, и произнес: «Вот и я тоже не могу это читать». И спокойно пошел дальше, играючи балансируя меж раскачивающихся, словно в кошмарном сне, коридорных стен. А мне до гальюна оставалось еще целых двенадцать шагов, огромных, как двенадцать световых лет…
