Клер Эчерли - Элиза, или Настоящая жизнь
Видя, что я не хочу отвечать, он не стал настаивать. При выходе из цеха меня остановил профорг.
— Не позволяйте садиться себе на шею. Начальник, даже Жиль, не имеет права задерживать вас после звонка.
— Он расспрашивал о брате.
— Перед машиной, которую вы проверяли?
Я отошла и спустилась к телефону. Сначала я позвонила Анне в общежитие, но ее не было. Тогда я попросила Энкур. Мне не удалось получить никаких сведений о состоянии брата.
Всю вторую половину дня я еле–еле двигалась от машины к машине, а вечером, вернувшись в свою комнату, рухнула на постель и заснула одетой.
Назавтра управляющий вручил мне записку, оставленную Анной.
— Я пользуюсь случаем, чтоб напомнить вам, — проворчал он, — что оставлять на ночь лиц, не записанных в книге, воспрещается. В особенности… иностранцев.
«Элиза, вчера вечером я была в Энкуре, но это был час процедур, и мне не удалось повидать Люсьена. Меня успокоили. Нам разрешено посетить его 4 мая. Я предупредила Анри. Он отвезет нас».
— Ты поедешь, Арезки?
— Нет, зачем я там?
— Познакомишься с Анри, с Анной, и Люсьен, я уверена, будет рад поговорить с тобой.
— Нет, мне не нужны ни Анри, ни Анна. Ни с кем не хочу знакомиться.
Он пришел в воскресенье, как обещал. Накануне он вызвал меня к телефону, но присутствие управляющего стесняло меня.
— Элиза, ты в обиде на меня? Ты сердишься? Терпи меня, какой я есть, если ты меня любишь. Ты меня любишь?
— Да, конечно.
— Я приду завтра. Я буду свободен вечером и останусь до понедельника. Ты согласна?
— Да, разумеется.
Мы курили одну сигарету. Арезки жульничал, он затягивался два раза, потом отдавал сигарету мне, я тоже жульничала, я просто дула, чтоб заалел кончик сигареты. Мы еще не зажигали света, хотя мрак заполнил комнату, и в те минуты, когда сигарета разгоралась, исподволь наблюдали друг за другом. Я не знала, который час; понимала, что поздно. Я не смела прервать этого тихого ночного бдения, которое, казалось, доставляло удовольствие Арезки. Он вздохнул, я спросила:
— Что с тобой, Арезки? У тебя несчастный вид. Разве мы не мечтали о комнате, где будем вдвоем? Мы получили ее. Мы вместе. Чем ты опечален? Чего тебе не хватает?
— Ты права. Мне чего–то не хватает. Трудно объяснить. Мне не хватает воображения. Я не могу вообразить будущего. Мечты не посещают меня больше…
— А настоящее тебя уже не интересует?
— Я ощущаю его как прошлое. Ты можешь это понять?
Я ворошила его волосы. Все во мне трепетало от этого прикосновения. Долгие годы я испытывала желание дотронуться до волос Люсьена. Когда он был маленьким, я причесывала его, любила погружать пальцы в его шевелюру, гордилась ее густотой и темным блеском. Потом, однажды, он грубо оттолкнул мою руку, и больше никогда я не гладила его волос.
— И мы уподобимся мертвецам тысячелетней давности.
— Что?
— Ничего, не бойся, это стих арабского поэта, я позабыл начало. Он говорит, что нужно жить мгновением. Они пишут все это в спокойные времена, когда опасность миновала. Мы тоже живем мгновением. Зажги свет, Хауа. У тебя здесь нет ничего спиртного?
Я встала и пошарила в шкафчике под раковиной. Я не нашла ничего, кроме маленького флакончика рома, такие покупают обычно, чтоб придать аромат тесту. Он был почат, я вылила остатки в большой стакан. Я попыталась, шутя, приподнять его голову и дать ему напиться. Его печаль меня стесняла.
— Ты любишь синий цвет?
— Да, очень. Но у синего много оттенков.
— Такой, как море, зелено–синий. Но ведь ты никогда не видала моря?
— Нет, никогда.
— Когда–нибудь увидишь. А в следующем месяце я принесу тебе длинный домашний халат такого синего цвета.
— Халат, Арезки! А еще говоришь, что у тебя нет воображения. Желать значит воображать!
— А говорить громко — убеждать себя.
— Ты просто устал. Я это сразу увидела, когда ты пришел и лег. Как ты живешь? Когда ты отдыхаешь?
Он попросил дать ему сигареты из кармана пиджака.
— Я всегда в бегах, туда, сюда… У полиции сила, понимаешь…
Он понюхал стакан, пригубил и поставил, не выпив.
Приглушенный свет сочился из–под красного абажура, купленного Люсьеном, смягчая угловатость лиц. Арезки делался разговорчивее, когда курил. Но я плохо слушала. Мне хотелось от него защититься, я противилась отчаянию, закрывала дверь перед тенями. Он говорил. Уставившись в алый абажур, он жаловался глухим, низким голосом. Как и Люсьен, он утверждал, что тело не в счет, что его нужно использовать до полного износа, что усталости, недосыпанию нечего придавать значения. Он объяснял, как сложна борьба, которую они ведут. Нужно научить братьев всему: мыться и не плевать в метро, платить взносы, нужно привить им осторожность маскироваться, терпеть.
— Ты не представляешь себе, что такое люди. И я первый. Здесь я пью, там — наказываю тех, кто пьет. Война не украшает человека.
Я подбадривала его, утешала. Разве война не подошла уже к решающему моменту? В общественном мнении наметился поворот, люди начинают понимать.
— Кто? — прервал он. — Элиза, Люсьен, Анри? Сколько вас?
И поскольку я протестовала, он, желая доставить мне удовольствие, согласился.
— Иди сюда, только закрой окно, холодно. Ну, расскажи мне что–нибудь.
Рассказы стали нашим убежищем. Рассказы о бабушке, о гавани, о пейзажах Кабилии, об устойчивых, безобидных предметах и людях. Иногда удавалось забыться. Но внезапно одно слово, вздох, жалоба возвращали нас к исходной точке, к тему, что нас действительно заботило.
— Я не увижу тебя целую неделю.
Я опустила голову и спросила:
— А в субботу?
— Нет, только не в субботу, ты же знаешь.
— Думаешь, правительство падет?
— Какое правительство?
— Французское, какое же. Люсьен перед отъездом говорил, что это может все изменить.
— Когда ты поедешь к Люсьену?
— В следующее воскресенье, с Анри и Анной, поедем с нами.
Он поморщился и сказал:
— Обидно… Мы могли бы провести вместе все воскресенье. Я пришел бы утром, пораньше.
Я не ответила. Долгое молчание разделило нас. Потом я заметила, что он уснул, и укрыла его.
По вечерам я отворяла окно комнаты, где, в одиночестве, ждала прихода ночи, — мне хватало сумеречного света. Я зажигала лампу только с наступлением полной темноты. До пятницы я была тверда в моих планах, я не могла допустить, чтоб у брата создалось впечатление, что о нем помнит только Анна.
В субботу, проскользнув мимо Арезки, я спросила: «Ты придешь в воскресенье, если я буду ждать?» Он твердо обещал, и я решила отказаться от посещения санатория.
В обеденный перерыв профорги раздавали у ворот завода листовки. Несколько дней назад дирекция отвергла требования профсоюза, листовки призывали нас собраться в тот же вечер. «Ни одно обещание не выполнено. Их дают только для того, чтоб разоружить нас».
Вечером, когда профорги разъясняли создавшееся положение, нас собралось немного. Один из рабочих нашего цеха, стоявший сзади, шепнул мне:
— Где же ваши дружки арабы?
Ни одного из рабочих–иностранцев на собрании не было.
Я солгала без запинки, когда Анна позвала меня к телефону. Мой предлог был явно выдуманным. Пока я объясняла, почему не поеду, я поняла, до чего люблю брата. Отказавшись его увидеть, я еще острее ощутила свою привязанность. Анна приняла новость с нескрываемым удовольствием, я почувствовала это по тону ее голоса. Она пообещала заехать ко мне на обратном пути, чтоб сообщить новости.
Я прождала Арезки все воскресенье. Он не пришел. Около половины седьмого в дверь забарабанили. Вошла Анна и, не садясь, рассказала о посещении Люсьена, прерванном процедурами, которые ему положено было принимать. Глаза ее блестели, голос дрожал от волнения, от подспудной радости. Брат хотел уехать из санатория. Он заявил, что не желает три месяца жить вдали от нее.
«Еще месяц, и я смоюсь». Она думала, что я возмущусь, стану протестовать, взывая к благоразумию, заботам о здоровье. Но я только спросила: «Он не был огорчен моим отсутствием?» Дурацкий вопрос. В ответ она лишь усмехнулась.
— Следующее посещение второго июня.
— Я обязательно поеду.
В восемь часов позвонил Арезки и сказал:
— Я иду.
Я на него сердилась, мне было ясно, что он накануне солгал, пообещав прийти.
Он даже не пытался отрицать.
— Да, я сделал так нарочно.
— Тебе это доставило удовольствие?
— Да.
В тот вечер он вел себя непринужденно. Мы строили планы на неопределенное будущее.
— Нужно, чтоб ты ушла с завода, но подожди до отпусков, еще два месяца.
Я думала: «А как же бабушка?» Но ничего не сказала об этом, не говорила я и о брате. Я тоже утратила способность мечтать.
