Владимир Березин - Свидетель
Есть кому сегодня плакать в городе Тарусе
Он проснулся сразу, как от толчка. В то время, сразу после детства, он всегда просыпался так, сам, за десять минут до будильника. Начиналось летнее городское утро, ещё без шума машин, с громким птичьим гомоном. Пять часов.
Собраться было просто — вещей немного, брезент колыхался на алюминиевой раме, рюкзак был объёмен и не требовал тщательной укладки. Всё было под рукой, и через полчаса его кеды шлёпали по мокрому асфальту. Почему-то на ум ему пришли слова: «Капитана Гаттераса всё время отклоняло на север». Ему представился человек, сосредоточенно бредущий по парковой аллее, но внезапно изменяющий направление, и, по дуге, через высокую траву, продираясь сквозь кусты, устремляющийся к ограде…
Всё. Дальше хода нет. Север где-то там, далеко. Но это дорога к Северу. Какой-то непонятный магнит тащил сейчас и его, уже появилось знакомое чувство предвкушения дороги, почти гастрономическое, сильное, как в детстве, при беготне, стремительном броске из нагретой постели, маленькими ножками по холодному полу, уже усеянному хвоей, туда, где в клочкастой вате, рядом с округлым Дедом Морозом, похожим на чайную бабу, лежит загадочный свёрток, клад, драгоценный слиток в обёрточной бумаге.
Но вот поезд метро вынес его на неожиданно переполненную станцию. Встречный поток — люди с утренних поездов, просидевшие два, а то и четыре часа на вокзале, а потому хмурые, усталые, сонные — плыл по эскалатору.
Ещё немного — недолгая очередь, смятые рубли — и синяя бумажка даёт власть над пространством. Всё в ней, сто дорог лежат перед тобой, голову пьянит осознанная необходимость, а полупустой рюкзак не давит на плечо и, вообще, висит на одной лямке.
Он знал, как это бывает.
Сидеть в липком вагоне, окна которого не открываются, тонкошеим переростком, пугать проводницу своим закопчённым котелком и заваривать в нём чай, похожий на мутную воду большой реки. Чай этот тяжело плещется, когда вагон потряхивает на стыках, и разбухшая заварка, которая занимает большую часть объёма, плюхает в стенку, покрытую вмятинами, а ты сидишь за боковым столиком, ещё жирным от только что съеденного, и пишешь письмо на маленьких листочках, раздвинув замусоленные пакетики, бумажки, пузырёк с йодом и красные баночки с надписями по-вьетнамски. По вагону бегают дети, и девочка лет четырёх, неуклюже переступая в маминых туфлях, смотрит в глаза, положив в рот палец. Сидят рядом два парня и вполголоса говорят о чём-то своём, чуть подальше молодые ребята со своими девушками громко терзают гитару… Разговор то громче, то тише, шум усиливается, вдруг стихает, и остаётся только грохот мостов, обволакивающих поезд, да стук колёс.
«…летели они втроем, вертолёт — железная коробка, а тут Средняя Азия, жара за сорок… Зависли они над большим озером, поставили его на автопилот… — Мишка, сходи за чаем…
— Пусть Вова идёт, он, как Бегемот, у нас обаятельный… — Плещутся в озере, и вдруг один поднимает голову и замечает, что вертолёт, став легче почти на триста кил, поднялся на метр, и влезть в него нет никакой возможности. Врёшь ты всё, там по альтиметру… — Не мешай… — Самое интересное, что все эти три мужика, естественно, сэкономили на плавках, а до берега… — Эй, студенты, в преф будете? — А я ему говорю: перспективность не ты решаешь, и тебя я, твою налево, знаю семь годов. Ты газет не читал, деревни теперь… — Третью подтяни, это нейлон, они всегда плывут… — А колки, из янтаря, что ли?.. — Милая девушка, не подскажете ли сколько времени? — Вот у меня парень служил в Закавказье в особом боевом приграничном полку, назовём его, скажем, Петров… — Не мешайте ему, это короткая история! — Пусть лучше про тортики расскажет… — Про тортики будет. — Сейчас приедем, и сразу в „Фазан“, сегодня как раз двадцать третье… Володина смена, возьмём подносик, три рыбы с палочками… — Выгружают их в Краснодарской области, строят и говорят… — Ты знаешь, такое — основная тема для студентов. Да и для всех… — Насчёт армии и молодости не ты первый заметил, а…»
Но слова постепенно уходят, уходит и уйдёт память о пыльной полке, на которой ты спишь, всунув ноги в старый спальник с намертво зашитой молнией, потому что не хочется вынимать из влажного, раздутого, будто странная мёртвая рыба, паспорта рубль — не из побуждений экономии, а потому что уже врос в этот вагон, стал частью его, а дал право на это превращение магический плацкартный билет. Не благопристойная купированность, вежливая и чистая, чем-то напоминающая костюм с галстуком, нет, — «человек с рюкзаком должен ехать в плацкартном вагоне», — думал он и трогал подбородок с несколькими, ещё никогда не бритыми волосками.
Поезд между тем нерешительно приплёлся к вокзалу. Вокзал был большой, грязно-белый и обшарпанный. Прямо за ним, на площади, стояло такое же обшарпанное здание автостанции, деревянное, с маленькими окошками.
Ощущение праздничности не покидало его, и вдруг появилось желание ничего не спрашивать и находить дорогу по таинственному наитию. Автобус уходил через десять минут. Всё складывалось донельзя удачно, и эта неожиданная учтивость, мягкая податливость судьбы настораживала. Он недоверчиво относился к бытовому везению. Опыт был крохотным, и крохотны были обиды, но уже пора было придумать для себя суеверия и правила.
Автобус сначала двинулся по городским улицам, мимо марких домов и зажатых между ними церквей, улицы быстро превратились в деревенские, и скоро справа и слева от шоссе стали видны лишь неожиданно бескрайние поля. Сзади уже завели разговор о несправедливостях, ценах и очередях, домашние заботы мешались в разговоре с заботами по переустройству мира, о падении нравов и оскудении почв. Единогласие царило в нём, и каждый мог присоединиться, но только к этому единогласию. Водитель поддал газу, и кошёлки с мешками чувствительно стукнули бабушек, сидевших сзади и на больших рытвинах лязгавших вставными зубами, однако ехать всё равно было прекрасно, прекрасно смотреть в окно и прекрасно, зажав рюкзак между коленями, слушать дорожные разговоры.
Но он без жалости простился с дорогой, когда автобус очутился в казавшихся для него тесными улицах.
Ступив на землю, он огляделся. Автобус остановился на маленькой площади, собственно, даже и не площади, а широкой улице, затенённой деревьями.
И тут что-то случилось. Казалось, он приехал туда, куда ехал очень долго. Было нежаркое время, когда солнце думает, начать ли ему свой путь на запад, и освещает землю ласковым рыже-жёлтым светом. А земля светится и сама. Городок сразу стал добрым, он и не смог бы себе объяснить, почему это слово пришло ему на ум. Медленно, чтобы не спугнуть это чувство, он направился к гостинице, вывеску которой заметил ещё подъезжая. Обеднев на восемьдесят копеек, он уже поднимался по скрипучей лестнице на второй этаж. В лестнице было что-то родное, будто по ней попал в знакомую с детства сказку.
Дежурная старушонка вручила ему гигантский амбарный ключ от комнаты, казавшейся огромной, с десятью кроватями, столом, застеленным белой скатертью, и добротными скрипучими шкафами. Хозяйка застелила постель и растворилась в воздухе.
Чтобы успокоиться, он сел на скрипучую кровать (сетка тотчас прогнулась, бросив его ноги вверх), раскачался, а потом, решительно задвинув рюкзак в угол, спустился на площадь. Там безмятежно грелся на солнце базар — два параллельных прилавка и дюжина женщин, лениво переводивших взгляд с куриц, копошащихся в грязи, на свои яблоки. Крайняя, весёлая толстая баба, взвесив ему кило грушовки за двугривенный, подарила ещё и авоську.
Хрустя кисло-сладкой грушовкой, он шёл по нешироким улицам. Городок — нельзя было назвать его иначе, стоял весь золотой. Здесь не было дома выше двух этажей, а на главной площади осколками оштукатуренных стен белели холмиками курицы. Около Доски Почёта лежала корова, похожая на ленивую сонную собаку, с серьгой-репейником в ухе. Прямо от площади начинался спуск к реке, плыл противоположный берег, покрытый лесом, уже без домов и людей.
Улица вела его вперёд, мимо маленькой типографии с выцветшей местной газетой на стенде, мимо магазинчиков и контор, а спустившись вниз по вильнувшей вдруг в сторону улице, он обнаружил бьющий в срубе ледяной родник, зачерпнул воды, застудил ладонь и пошёл дальше.
Наконец он начал понимать, что только сейчас пришло к нему удивительное чувство хозяина над своей жизнью, чувство силы и веры во что-то лучшее.
Дорога внезапно вынесла его в поле. Но за этот день он уже научился радостно удивляться таким неожиданностям.
Солидный мальчик сидел у последнего дома, на высокой куче струганых досок, увидев этого, по-настоящему солидного мальчика, он остановился и кивнул. Мальчик кивнул в ответ. Так они несколько раз повторили движения друг друга. Наконец из авоськи появилось яблоко.
