Вячеслав Бондаренко - Вечный огонь
Отец… Не так уж и часто приходилось бывать на его могиле, но во время каникул Володя каждый раз упрашивал маму съездить в Ригу, навестить тот скромный памятник на 1-м Лесном кладбище. С годами боль утраты чуть утихла, а вот любовь и уважение к папе, который привил ему любовь ко всему военному, становились только сильнее. Отец улыбался ему с большой фотографии, висевшей в комнате, – лихо и одновременно мягко, «по-гусарски», как с грустью в голосе говорила мама. «Жил, жил, а что осталось – побрякушка?» – услышал Володя однажды голос дуры-соседки. Он тогда чуть не заехал ей в физиономию, с трудом удержался – это «Красная Звезда» для тебя побрякушка?..
Дед, Виктор Владимирович, деда Витя, как звал его Володя, в последнее время стал совсем старенький, сгорбился – 74 года, и Венгрия все же давала знать, да и смерть жены, сына согнула, – но на выпуск внука приехал из Риги в Минск. Стоял сейчас в стареньком кителе – глаза рябило от орденов на нем. Володя привычно пробежался по ним взглядом – вот они, красавцы, в рядок: «Александр Невский», «Отечественная война» обеих степеней, «Красная Звезда» за выслугу 15 лет, а на другом борту кителя – «Красное Знамя» за Венгрию и медали – «За отвагу», две «За боевые заслуги» – фронтовая и за выслугу 10 лет, «За оборону Москвы», «За победу над Германией», «За взятие Кенигсберга», «За безупречную службу» 1-й степени, юбилейные – 100 лет со дня рождения Ленина, 20, 30, 40 лет Победы, 30, 40, 50, 60, 70 лет Вооруженных Сил. Дед улыбался, шрамы на его лице белели, как всегда, когда он волновался. Здесь, в Минском Суворовском, его всегда принимали с радостью – родился в этом здании, учился тут до войны, потом служил тут в 50-х, сын – выпускник, герой Афгана, а теперь еще внук… Династия. Гимн оборвался резко, будто скомандовал кто.
– Училище, вольно!
Мама не удержалась, пролила все же слезу, прижавшись к его погону. А дед смотрел на Володю с радостью, какой-то даже более глубокой, чем просто радость от того, что внук выпускается из училища. «Да видит ли он меня вообще?» – подумал Володя с оттенком досады. Казалось, что деда Витя смотрит сейчас на кого-то другого, сразу на многих людей…
– Шимкевич, Шимкевич… Наша кровь, офицерская!
И, отведя в сторону, чтобы не слышала мать:
– Отцовскую «Звезду» с собой носишь?
Володя покраснел от смущения. Во время одного из приездов в Ригу на каникулы признался деду, что отцов орден носит в нагрудном кармане. К чему ему валяться дома в комоде? А так – всегда на груди, у сердца.
– Ношу.
– Ну вот и носи, отец на том свете смотрит на тебя и радуется…
Володя непонимающе улыбнулся деду.
– Деда, ты с каких это пор про тот свет рассуждать начал? Ты же…
– После Болгарии, – непонятно, коротко ответил старик.
Взлетели в воздух разнокалиберные монетки, копеечки, двушки, пятачки и гривенники – 35 копеек, в честь 35-го выпуска из училища. И общая фотография на парадной лестнице, у памятника Суворову. Новенький «краб» – значок выпускника – сиял на мундире. 25 мая 1991-го, поздняя весна, лучший день в жизни, и все еще впереди!..
Отмечали Володин выпуск дома у Светы. После смерти родителей (оба умерли в 1988-м, очень тяжелый был год) она жила одиноко в двухкомнатной квартире в новом хорошем доме-«кукурузе», как звали его минчане. Виктор Владимирович помнил, что еще недавно, лет пять назад, тут, напротив Комаровского рынка, была автобусная станция, площадь Веры Хоружей. А теперь вместо станции – гигантские башни, и впрямь похожие на кукурузу. И ручки у такси были новые, неудобные – вроде «Волга», а другая какая-то… Шимкевич заторопился выбраться из машины, внук подхватил, помог.
– Дед, ты чего с такой сумкой тяжелой?
– Так ведь у вас в Минске нет ничего, – хмыкнул Виктор Владимирович, – а у нас в Риге все-таки с продуктами получше.
– А шпроты привез? – взвыл внук. – А сыр «Дзинтарс»?!
– Бессовестный! – напустилась на него Светлана. – Еще заказы деду делает, ему и так тяжело!
– Ничего-ничего, – засмеялся Виктор Владимирович, – голодный солдат – не солдат, а офицер – тем более.
Хотя хозяйка и постаралась, стол выглядел куда более скромно, чем несколько лет назад. На несколько банок латышских шпрот, привезенных Виктором Владимировичем, смотрели, как на чудо. Полки в магазинах пустые, ничего нет… Володя усиленно налегал на еду – после училищной готовки мамина казалась особенно вкусной. Драники – пальчики оближешь.
– Ну как там у вас в Риге? – спросила Светлана. – Бастуют, шумят? У нас в апреле чуть ли не сто тысяч рабочих на улицы вышли. С тракторного, с «Интеграла»… Зарплату не платят, в магазинах нет ничего, а есть-то надо.
Виктор Владимирович помрачнел.
– В Риге все местные бузят. Русских уже открыто оккупантами называют. Чем все это закончится, не знаю. А чем все это может закончиться с таким правительством?.. Вон после реформы Павлова все в себя не могут прийти. Это ж надо – одним махом все сторублевки поменять!
«Понеслось… – с усмешкой подумал Володя, глядя, как мать и дед, перебивая друг друга, жалуются на жизнь. – А Макс обещал пиво в банках принести немецкое. У него отец в СГВ служит, из Легницы привез. Ну ладно, еще немножко посижу – и к своим…» Его взвод отмечал выпуск на квартире у одного из суворовцев, и телефон в коридоре уже несколько раз требовательно трезвонил – наверное, Тарас Правдолюбенко или Юрка Скрынников беспокоились, где он там.
Все было справедливо, логично – жизнь продолжалась, старики старели, а молодые росли. И никто из семьи Шимкевичей не знал в этот майский вечер 1991 года, что сидит за столом в таком составе она в последний раз.
К тому, что мусор со дворов перестали вывозить по утрам, Виктор Владимирович привыкнуть никак не мог. Что-то, наверное, стряслось в коммунальной службе Риги, общий бардак затронул и ее. Теперь нужно было самому выносить мусорное ведро к мусоровозу, который в условленное время петлял от дома к дому, замирал на минуту у подъезда, и нужно было успеть вывалить мусор в его смрадно воняющее нутро. Вот и сейчас в перспективе улицы Маркса – пока еще Маркса, но все шло к тому, что переименуют, – показался оранжевый МАЗ. Шимкевич зашаркал в прихожую, торопливо просунул руки в рукава пиджака, поверх набросил куртку, подхватил мусорное ведро. Осторожно, придерживаясь за перила, начал спускаться вниз.
В подъезде маячили три темные фигуры. Виктор Владимирович услышал пьяную, косноязычную латышскую речь, блямканье магнитофона, который держал один из парней, увидел модные «варенки». Вокруг валялось несколько пустых пивных бутылок.
– Вы что хулиганите, а?.. Здесь на первом этаже женщина беременная живет, думаете, ей приятно слушать, как под ее дверью магнитофон орет?
Подростки непонимающе переглянулись, потом заржали.
– Ты что, Иван, совсем сдурел? – с акцентом, пьяно дыша в лицо, выговорил тот, что постарше – рыжий, с длинной веснушчатой мордой. – Забыл, где живешь? – Он цепкими пальцами отогнул полу куртки, ткнул в орденские планки на борту пиджака. – И еще русские ордена таскаешь?
Дыхание у Виктора Владимировича перехватило. Он сжал кулак. Показалось, что крепко, так, как сжимал еще в лагере, когда приходилось схватываться с урками, как сжимал в разведроте, уходя на дело в 44-м…
– Я тебе не Иван, – хрипло проговорил он. – Я полковник Советской Армии, понял, гнида?.. И живу на своей родине, в Советском Союзе!
Первый удар старику нанес тот, что пониже – подкрался сзади и ударил бутылкой по голове. Потом начали бить другие – профессионально, насмерть, вкладывая в каждый удар лютую злобу. Виктор Владимирович еще успел ткнуть рыжего кулаком и упал на кафельный пол подъезда старого рижского дома, заливая его кровью…
Тело старого полковника нашли уже через семь минут, когда жильцы дома по улице Маркса потянулись к мусоровозу. Вот только убийцы были уже далеко: все дворы в этих рижских кварталах проходные. Никто их не искал и не собирался искать.
Отсверкал мигалкой «рафик», увозивший в морг тело погибшего. Давно разошлись по своим квартирам перепуганные жильцы. На Ригу опустился стылый промозглый вечер – вечер 25 декабря 1991-го. А из телевизоров, включенных во всех домах, раздавался голос первого и последнего президента СССР:
– Я покидаю свой пост с тревогой. Но и с надеждой, с верой в вас, в вашу мудрость и силу духа…
Разговор за семейным столом был совсем не тот, что во время последнего приезда покойного деда, – тяжелый, долгий. Лампочка горела вполнакала, слабенько. Мать долго стояла в очереди, чтобы отоварить продуктовые купоны, пришла намаявшаяся и только устало улыбнулась, когда увидела, что Володя нажарил картошки. Ели молча, потом пили чай. Чай был какой-то отвратительный, просто горькая трава. В столовке Минского высшего военного командного училища, где учился курсант Шимкевич, и то лучше.
– Как дальше жить будем, не знаю… – Светлана Юрьевна отставила чашку в сторону, тяжело вздохнула. – Сегодня общее собрание коллектива было, директор выступал. Сказал, что самое большее через две недели институт ликвидируют.
