Вячеслав Бондаренко - Вечный огонь
Сахновский несколько раз пытался пробиться к раненому другу. В тот момент, когда ему показалось, что вот сейчас это точно получится и Игорька спасут, пуля душманского снайпера из СВД вошла ему в шею. И ничего Коля не успел ни сказать, ни подумать. Это ведь только в кино перед внутренним взором проходит вся твоя жизнь.
Словно сквозь туман, слыша непрерывный грохот выстрелов и взрывов, Шимкевич понимал: рота держится. Сколько она протянет вот так, в капкане?.. Идет ли батальон на помощь попавшей в засаду гпз?.. У каждого бойца – по восемь-десять магазинов, да еще тысяча патронов россыпью, по десять гранат. Этого хватит на несколько часов боя. Жив ли Сахновский? Игорь приподнялся на локте и увидел темные комбинезоны на «духах», с воплем «Аллах акбар!» сыпавшихся с высотки. «Черные аисты», – подумал он. Он много слышал об этом элитном подразделении, укомплектованном самыми опытными боевиками. Подготовку они проходили на пакистанских военных базах.
Рядом, оскалившись от напряжения, били по противнику из автоматов Рамиль и Паша. Потом оба одновременно рухнули на землю под пулями снайперов…
Пора. Выждав краткую паузу в грохоте, Игорь изо всех сил крикнул своим:
– Мужики, выводите роту, пока есть патроны! Не поминайте лихом!
Короткой очередью в упор Игорь разнес «ромашку» – радиостанцию для связи с авиацией, поднес огонек зажигалки к карте. Пошарив на груди, вынул фотографию деда, в последний раз взглянул на нее и аккуратно засунул под большой камень, так, чтобы торчал только краешек. Наши придут – отыщут. Здоровой рукой очень медленно разогнул усики предохранительной чеки на гранате, выдернул кольцо, крепко прижал рычаг к корпусу. «Духи» были уже совсем близко. Они не стреляли – думали, что «шурави» сдается…
В Бога Игорь не верил, но в самую последнюю свою минуту почему-то подумал: «Прости меня, Господи». И разжал руку.
Почему его не пускали на кладбище, Володя Шимкевич не понимал. Мама сказала только, что нечего ему ходить на похороны. И он несколько часов просидел у окна, глядя на узкую улицу, где шелестели колесами по столетней брусчатке машины. Как так – был папа, и вдруг нет его?.. Володя пытался понять, осмыслить это, и не понимал, ничего не мог с собой поделать. Хотел заплакать, и не было слез, ни грамма, ничего. Он очень любил отца, но представить его мертвым просто не мог. И он сидел у темнеющего окна, глядя на Ригу, шевелил губами о чем-то, прижавшись лбом к ледяному стеклу.
Потом были поминки, и какие-то офицеры говорили что-то, обращаясь к нему. Ему передали старинную фотографию с изображением прадедушки – ее нашли под камнем, на поле боя. Все это шло мимо Володи. Рано утром, когда мать, наплакавшись, наконец сумела забыться, он выскользнул из дома и трамваем поехал на кладбище.
Пустой трамвай, громыхая и раскачиваясь из стороны в сторону, утомительно долго тащился по длинной улице Миеру, застроенной унылыми старыми домами, мимо фабрики «Лайма», наконец пересек мост над железнодорожными путями и остановился. Идти было далеко. К погосту вела длинная, мощеная булыжником улица под названием аллея Берзу. Как узнал Володя у заспанного кладбищенского служащего-латыша, отца похоронили на 1-м Лесном кладбище, в самом дальнем его углу.
Когда Володя робко подошел к могиле, то увидел, что рядом с горой венков уже сидит сгорбившийся седой человек в старом пальто. Он молча подошел к деду и коснулся щекой его жестко подстриженных белых волос. Виктор Владимирович обернулся. Уродливые шрамы, исполосовавшие его лицо после Венгрии, набрякли.
– Вот, Володька… – каким-то незнакомым голосом выговорил старик, невесомо касаясь пальцами головы внука. – Ты здесь, и я здесь. А он… там.
«Там»?.. Неужели все-таки под вот этой горой остро пахнущих свежих цветов, под портретом, с которого смеется веселый молодой майор, под этим свежим холмиком – закрытый гроб с тем, что осталось от его отца?..
Володя зажмурился.
– За что? – слышал он шепот деда. – Женя… Игорек… Как я устал, Володька, если бы ты только знал… Как же я устал…
Игоря похоронили в Риге, против желания Светы – она хотела, чтобы в Минске, но штаб округа воспротивился этому. Преодолеть это противодействие не смогли, хотя Виктор Владимирович даже ходил на прием к командующему, генерал-полковнику Бетехтину. Вскоре Света захотела вернуться из Риги в Минск, на то было много причин: родители ее чувствовали себя все хуже и хуже, им требовалось внимание и уход, в Минске была квартира, плюс Светин однокурсник, пошедший на повышение в НИИ, звал ее возглавить лабораторию, условия были очень хорошие. А главное: Володя высказал твердое желание поступать после восьмого класса в Суворовское – то самое, которое заканчивал отец.
Шимкевич-старший решил остаться в Риге. Семейный разговор по этому поводу был долгим и нелегким. Но никакие уговоры на Виктора Владимировича не повлияли – он останется в Риге, будет ухаживать за могилой сына. А к невестке и внуку будет ездить в гости. Что тут ехать-то, из Риги в Минск?.. На том и порешили.
Через год после гибели сына Виктор Владимирович побывал в Болгарии. Путевку ему дали через райком ДОСААФ, как ветерану Вооруженных Сил и отцу погибшего «афганца». После Венгрии это была его первая поездка за границу. Отдых как отдых – купанье, пляжи, экскурсии. Повезли группу туристов из СССР и на Шипку. День был жаркий, болгарский август, и Виктор Владимирович, как ни хотелось повидать мемориал в память героев русско-турецкой войны, не поддался на уговоры гида – сердце в последнее время и так болело, а в гору взбираться надо долго. Сказал, мол, посижу тут, в кафе, дождусь возвращения группы, а вы идите.
Группа ушла. Молодой черноусый официант принес Шимкевичу апельсиновый сок. Маленькое село казалось вымершим, только две девочки, шедшие из магазина, вполголоса ссорились из-за чего-то, да проехал автобус с новой партией туристов. Остановился у храма-памятника Рождества Христова, очень красивого, в русском духе.
Сам не зная зачем, Виктор Владимирович встал из-за стола кафе и тоже побрел в сторону храма. Туристы были немцами, и их речь вызвала у Шимкевича привычную неприязнь. В войну так с ними наговорился на допросах – будь здоров, больше не хочется. И хоть это были, кажется, ГДРовские немцы, союзники, Шимкевич поторопился их миновать. Сразу за храмом улица заканчивалась, начиналась тропинка, слегка забиравшая в гору, а дальше – остатки какой-то каменной лестницы.
Чтобы перевести дыхание, Виктор Владимирович опустился на какую-то низенькую лавочку, косо стоявшую рядом с тропинкой. Присмотрелся… и невольно вздрогнул. Лавочка была примогильной, такие стоят на кладбищах. Все кладбищенское вызывало у Шимкевича боль, и он поспешил приподняться с лавочки, словно она была заразной. А потом вгляделся в ржавый, покоробленный снегами и дождями металлический крест, скособоченный в сторону лавочки так, что не сразу его и заметишь…
Табличка на кресте была тоже заржавленной и старой. Надпись Виктор Владимирович разбирал, наверное, не меньше минуты.
«ШИМКЕВИЧЪ Игнатiй Андреевичъ. Подполковникъ. 2 Сентября 1855 г. – 22 Iюня 1941 г. Помяни, Господи, вернаго сына Родины».
Виктор Владимирович судорожно сглотнул, взялся за сердце. Снова опустился на старую лавочку – ноги ослабли мгновенно и страшно, словно из них вынули кости…
О деде он знал совсем немногое – то, что успел рассказать отец. В семье на эту тему не распространялись. О Шипке, о Болгарии не было ни слова. Да знал ли отец о том, что сердце старого офицера не выдержало, когда узнал он из болгарской газеты, что Гитлер напал на СССР?
Полковник в отставке Шимкевич осторожно коснулся рукой ржавого креста на могиле. На руку капнула слеза.
– Дед… Вот видишь, как оно все вышло… Прости меня…
Сказал – и сам не понял, за что просил прощения. Наверное, за все сразу…
Глава двадцатая
Плавные, торжественные звуки гимна Советского Союза заполнили все вокруг. Четкое, слаженное движение сотен рук – к козырьку, красный с серпом и молотом флаг, струящийся на легком весеннем ветру. Владимиру Шимкевичу в эти минуты все – и суворовцы, и офицеры-воспитатели, и начальник училища генерал-майор Степанов, и командующий БВО генерал-полковник Костенко, – казались каким-то единым, монолитным организмом, разрушить который никому не под силу. Словно невидимая стальная нитка соединяет сейчас всех, на чьих плечах погоны. Слева в строю – Олежка Щекун, справа – Паша Крицкий… Владимир скосил глаз на свое плечо – пока еще красные, суворовские. Но скоро будут курсантские, а там – он был уверен – офицерские. Другой судьбы – после отцовской, дедовской, прадедовской – он не мог и желать себе.
Отец… Не так уж и часто приходилось бывать на его могиле, но во время каникул Володя каждый раз упрашивал маму съездить в Ригу, навестить тот скромный памятник на 1-м Лесном кладбище. С годами боль утраты чуть утихла, а вот любовь и уважение к папе, который привил ему любовь ко всему военному, становились только сильнее. Отец улыбался ему с большой фотографии, висевшей в комнате, – лихо и одновременно мягко, «по-гусарски», как с грустью в голосе говорила мама. «Жил, жил, а что осталось – побрякушка?» – услышал Володя однажды голос дуры-соседки. Он тогда чуть не заехал ей в физиономию, с трудом удержался – это «Красная Звезда» для тебя побрякушка?..
