Зоран Живкович - Четвёртый круг
Самая смешная часть одежды нового гостя находится ниже шляпы — немыслимо большой складчатый воротник, накрахмаленный, очень похожий на гипс, который в больницах накладывают при травме шеи. Из-за этого его голова как-то неестественно вздернута, придавая ему крайне надменный вид. Он должен чувствовать себя очень неуютно при здешней влажности и жаре, но ему все же не приходит в голову снять воротник. На какие только жертвы не идут мужчины, лишь бы только следовать моде…
И все остальное на нем кажется слишком тяжелым, громоздким. Прежде всего толстая льняная рубашка, вся какая-то волосатая и лохматая, без воротника; если под ней нет майки, то я вообще не понимаю, как он переносит сильный зуд, который эта рубашка должна вызывать. Меня просто бросает в дрожь, когда я думаю об этом. Поверх рубашки — суконный жилет, вышитый и украшенный, с множеством маленьких карманов, набитых всякой всячиной. Иногда он вынимает откуда-то бутылочку, откупоривает ее и нюхает содержимое; от этого он вздрагивает, явно испытывая удовольствие. Правда, с недавнего времени в нем заметно некоторое смущение, поскольку никто в храме, кроме него, этого не делает.
Поверх жилета на нем надет своеобразный длинный пиджак или короткое пальто темно-синего цвета из какой-то плотной ткани, может быть, из парчи, с обилием обтянутых тканью пуговиц и пышными буфами на рукавах. Он скроен так, чтобы подчеркивать талию, но это не слишком заметно, потому что его хозяин имеет лишних килограммов десять. По крайней мере по меркам нашего времени; кто знает, впрочем, что считалось нормальным в его столетии. (Ясно, что и он путешественник во времени, как и старый сицилиец, но мы договорились — никаких вопросов по этому поводу…)
А поверх всего — накидка или плащ с тускло-красной подкладкой, заляпанный по краям засохшей грязью. Поскольку у нас муссонные дожди закончились, это — воспоминание, захваченное им из своего мира и времени. Фламандец снимает плащ только по вечерам, перед тем как отправиться спать, и использует его в качестве одеяла.
Разумеется, я предложила ему нормальное постельное белье, но случилась неожиданная неприятность, и он теперь вообще не использует кровать. Решив, что ему, как усталому путнику — с учетом того, откуда он прибыл, — это понравится, я постелила для него любимый матрас Шри с вибраторами, которые колеблются в ритме, наиболее способствующем крепкому расслабленному сну, но он этого так сильно испугался, что вскочил как ошпаренный и в панике сбежал в един из пустых углов, абсолютно лишенный каких-либо технических приспособлений, где потом и ночевал.
Там он просто растянулся на голом полу и укрылся плащом. Первое время мне это было жутко неприятно — что я за хозяйка, коли у меня гости спят на полу? Но потом я перестала волноваться, потому что фламандцу это явно не мешало. Впрочем, и Шри, как глава семьи, мало обращал на это внимание. Наоборот, его очень позабавило, когда несчастный гость впал в панику из-за вибрирующего матраса: Шри вместе с Буддой, прижав ладони ко рту, выбежали из храма и буквально валялись от смеха. Ну как и полагается истинным поклонникам нирваны.
Со мной чуть не случилось то же, но по другому поводу. Когда я, опять-таки благодаря посредничеству ребенка, увидела нового гостя в первый раз на том месте, где все они возникали из ничего — на поляне перед храмом, — более всего, если не считать наряда, обращали на себя внимание его волосы. Волосы, которым позавидовала бы любая женщина. Длинные локоны серебристого цвета спускались ему на плечи, представляя собой роскошную гриву. Чтобы сделать такую прическу, нужно прежде всего иметь отличные волосы, а затем провести у парикмахера много часов. Такие волосы отпущены Богом немногим счастливицам, и величайшая несправедливость, что ими может похвастаться мужчина.
Между тем после первой ночи, проведенной в храме, всего одного взгляда было достаточно, чтобы понять — с прической у него что-то не в порядке. Ну ладно, никто не выглядит великолепно до утреннего туалета. Волосы у него, правда, не утратили свою прекрасную волнистость, но располагались они на голове как-то… неестественно… набекрень.
И тут до меня дошло!
Боже, как могла я быть такой глупой? Ну конечно! Человек носит парик! Меня охватило сильное желание расхохотаться. Это иногда со мной случается. Похоже, таким образом я сбрасываю напряжение, накопившееся во мне, необузданным, почти что истерическим смехом, который явно действует на нервы, Шри, что меня заставляет смеяться еще сильнее, а это его еще больше нервирует, так что в конце концов возникает настоящая обратная связь, которую порой довольно тяжело разорвать.
К счастью, мне удалось в последний момент сдержаться. Думаю, фламандец страшно обиделся бы на мой смех, но не из-за того, что я раскрыла его секрет, — в том времени, откуда он прибыл, мужчины, видимо, не скрывали, что носят парики, — а потому что решил бы, что я не оценила, как ему идет предмет украшения, которым он столь гордится.
После волнений, которые сопровождали его первый ночлег, когда в суматохе фламандец просто забыл снять парик, он всегда крайне заботливо ухаживал за ним перед сном, а по утрам много времени проводил перед зеркалом, прихорашивая его и поправляя каждый локон. По правде говоря, настоящие волосы были у него короткие и уже сильно поредевшие, а на темени — даже приличная проплешина. «Так тебе и надо», — не могла я удержаться от злорадной мысли.
С фламандцем тоже были проблемы по поводу еды, правда, противоположные тем, которые мне приходилось решать со старым сицилийцем. Этот совершенно не привередничал — напротив, я едва уговорила его вообще попробовать пищу из моих микроволновых печек. О, дело было не в том, что он разделял аскетические убеждения Будды в отношении еды. Наоборот, парень был голоден как волк — у него просто слюнки текли, когда он смотрел, как старик в охотку лакомится самыми экзотическими блюдами из моего меню.
(Должна признать, что моему самолюбию польстило, когда тот наконец, наверное, после десятой попытки, сухо похвалил качество сыра, который я синтезировала, заметив, что «лучшего, по всей видимости, и нельзя ожидать так далеко от Сицилии». И это мне удалось, только подумайте, без пресловутого навоза от стельных коров…)
Видимо, неприятный опыт с матрасом сделал фламандца крайне недоверчивым к какой бы то ни было технологии, так что он голодал добрых два дня, пока взбунтовавшаяся физиология не заставила его хоть что-то положить в рот. Так были побеждены предрассудки и страхи, проистекающие из шока от будущего, который, похоже, сильно его потряс и который каким-то чудом словно вообще не действовал на сицилийца.
Тот как раз с большим удовольствием разглядывал и пробовал каждое устройство, какое попадало ему в руки, и от этого его не отучили ни несколько трескучих и искристых коротких замыканий, которые он вызвал неумелым обращением, ни даже небольшой пожар, вовремя погашенный Шри, так что удалось избежать серьезного ущерба. С особенным воодушевлением сицилиец общался со мной, но дело шло довольно медленно, потому что я не была искусна в древнегреческом, хотя совершенствовалась изо дня в день.
Мы начали вести очень интересные ученые беседы о разнообразных предметах, от этики до кулинарии, причем мне приходилось внимательно следить за тем, чтобы не выйти в разговоре за границы его времени в какое-нибудь более позднее, дабы не смутить его. Похоже было, он вообще не осознавал, что переместился в другое время, а пребывал в уверенности, что умер, точнее, погиб, и сейчас находится в раю или каком-то подобном месте. Я, разумеется, даже и не пыталась его в этом разубедить, прежде всего потому, что сама много чего не понимала.
Я думаю, что именно интерес сицилийца ко мне — гораздо больше, чем уговоры Шри — в конечном счете склонил фламандца к тому, чтобы подойти к моей клавиатуре. Для Шри это почему-то было очень важно, а я, надо признать, чувствовала себя не очень уютно. По крайней мере поначалу. Выглядело так, словно меня предлагают гостю, чтобы я сделала его пребывание в нашем доме более приятным. Боже сохрани, будто мы эскимосы!
К счастью, все оказалось значительно безобиднее, и меня не постигла та судьба, что хуже смерти. Шри всего-навсего написал для фламандца одну очень простую программу, и тот всецело посвятил себя ей. Собственно говоря, все остальное для него перестало существовать.
Мне кажется, я никогда не пойму мужчин. Что же есть такое в их душе, настолько привязывающее к каким-нибудь глупостям, что они словно слепнут и не видят всех остальных красот мира? Ну что этот разодетый и перепуганный фламандец разглядел в пустяковой программе Шри для расчета числа «пи», коли оставался предан ей сутки напролет, не отводил взгляда от монитора, по которому медленно плыла бесконечная вереница цифр? И как от этого у него не заболит голова в этом ужасном воротнике?
