Геннадий Абрамов - Дай лапу
Она заметила его. Дивилась. И, улыбнувшись, сказала:
— Спасибо… Надо же. Сроду цветов никто не дарил… Это ты меня поздравляешь?
Ронни запрядал ушами.
— Дай тебе Бог здоровья, мой золотой, — вздохнув, растроганно произнесла она, вынимая у него изо рта гвоздику.
Пес приподнялся, присел. Мерно повозил по бетонному полу хвостом, подметая пыль. Затем выпрямил спину, вежливо отвернулся и неторопливо, с достоинством прошел коротенький вестибюль с неудобными турникетами, прошмыгнул через тугую дверь. Он и сам был доволен тем, что проявил внимание к скучающей женщине, которая вместо того чтобы наряжать елку и накрывать праздничный стол, вынуждена стоять здесь до часу ночи и ловить безбилетников.
На мостике, где пассажиры кучно сворачивали налево, его неожиданно окликнула Клавдия Даниловна:
— О, Маклай (так звали в лесу Ронни). Здравствуй. Какой ты… пышный, причесанный… Слушай, тебе идет… Один? А Линда? Она — что, не придет?
Сын Клавдии Даниловны, Эдуард, девятиклассник, и головы не повернул в сторону Ронни, как будто считал ниже своего достоинства с собаками разговаривать. Стоял спиной к нему, перегнувшись через перила, и смотрел на рельсы.
— А мы с Эдичкой Софушку ждем, — торопливой скороговоркой объяснила Клавдия Даниловна. — Софью Игнатьевну. Она с собачкой, с Зазнобой своей. Скоро должна подойти. Обещала нас до места проводить, а то, говорит, сами заблудитесь… Вот решили, наконец, на вашем празднике побывать, надоело одним дома сидеть… Надеюсь, ты не против? Столько разговоров, а мы ни разу не видели.
Отвернув голову, Ронни слушал ее рассеянно, из вежливости. Разговаривать с Клавдией Даниловной ему было решительно не о чем.
Извинившись, он спустился по лестнице, и по освещенной расчищенной дорожке побежал вглубь леса.
Эту Клавдию Даниловну здесь недолюбливали. Можно даже сказать, сторонились. Женщина она настырная, на словах ласковая, а на самом деле прожженная и лукавая. Горластая, как Пипка, если чем-нибудь недовольна. На пару с сыном людей бессовестно обворовывает. Ронни своими ушами слышал, как Луша с Грушей, Фоминична и другие женщины ее поведением возмущались. Советовали Корчагину, чтобы в лесу ее не обхаживал и не привечал, а лучше бы гнал в шею.
В можжевеловой аллее, примыкавшей к березняку, Ронни свернул на узкую, припорошенную снегом тропинку и побежал не коротким маршрутом, а в обход, чтобы под фонарями на пустырях не встречаться с шумными молодыми людьми, — те, не дожидаясь начала праздника, уже вовсю пили пиво и веселились. Петляя, покружил в заснеженном мелколесье. Выбежал на голый, продолговатый насыпной бугор, пересек его наискосок и спустился в низину. Речка Серебрянка в такую погоду не замерзает. Легкий морозец ей нипочем, катит свои воды и катит. Вдоль берега, среди высокого заиндевевшего сорняка, извивалась другая, уютная притоптанная дорожка, по которой легко и приятно было бежать. Тихо здесь. Снег чистый, скрипучий, от него светло.
Под вербой, возле своей трубы, дремали местные отшельники, Чукча и Арчибальд. Она рыжая и облезлая, он гладкошерстный, угольно-черный с фигурным белым пятном на груди. Хотя Ронни было прекрасно известно, что в гости они не ходят, праздники не любят и не признают, тем не менее он решил сегодня, в ночь светлого расставания и надежды, все-таки сделать им предложение, пригласить их с собой. Честно говоря, больно на них смотреть: лежат, свернувшись калачиком, в стужу и лютый холод.
Он остановился, призывно гавкнул и торчком вздыбил хвост.
Чукча привстала, прогнула спину и отряхнулась. Арчибальд запрокинул голову и поводил ноздрями, словно определяя на ощупь, что ему посоветует морозная ночь, надо ему или не надо принимать предложение Ронни. Чукча приблизилась к нему, что-то пошептала, ткнулась головой ему в шею, и они солидно, не спеша, на некотором расстоянии побежали вслед за Ронни.
Странные они все же, думал Ронни, расслабленно перебирая лапами. Как не собаки вовсе. Он всей душой сочувствовал им. Но, как ни старался, не мог понять, что за радость жить в добровольном уединении, в лесу, практически ни с кем не общаясь. Почему-то сходиться с людьми, любить их, жить под их опекой, как другие собаки, Чукча и Арчибальд принципиально отказывались. Шатох, всякие другие одичавшие стаи, не признавали, и к таким, как Ронни и Линда, тоже не примыкали. Вели себя, действительно, как отшельники, как сектанты. Всех сторонились, ни для кого не делали исключения. Крайне редко появлялись на рынке или у метро. Никогда никого ни о чем не просили, раз и навсегда решив для себя, что бог пошлет, то и ладно. Чаще всего подолгу и неподвижно сидели и ждали у своей ржавой трубы, когда какой-нибудь сердобольный прохожий бросит им батон хлеба или принесет в пакете гречневой каши, вареной картошки, остатки салата, макароны или куриные кости. Удивительнее всего, что они сами всё это выбрали, их устраивала такая отрешенная жизнь. Во всяком случае, Ронни ни разу не слышал, чтобы они роптали или жаловались на судьбу. Он вообще голоса их не слышал — ни писка, ни воя, ни лая. Как будто они не только записались в монахи, но и приняли обет молчания. Как будто тишина и уединение для них превыше всего, им хватает покоя, снега, деревьев и звезд.
На Декоративном пруду сидел одинокий рыбак, склонившись над прорубью. Он был в тулупе и валенках. Возле ножки складного стула у него горела толстая свеча в фужере, рядом стоял вместительный термос. Луна ему спину грела. Ронни впервые видел, чтобы поздно так, на ночь глядя, рыбу ловили. Издали, с удивлением посматривая на этого увлеченного человека, он невольно подумал: какие люди все-таки разные. Одни ставят на стол шампанское, наряжают елки, ждут гостей. Другие спешат встретить Новый год на природе, в лесу, в дружной компании. А этот сидит себе здесь, на льду, и дергает удочку. Тоже, наверное, предпочитает жить наособицу. А может, негде ночь скоротать, с женой поссорился, из дома выгнали, мало ли что.
Чтобы человека напрасно не беспокоить, не отвлекать от дум и молчаливой охоты, они по пустынной наезженной твердой дороге обогнули Декоративный пруд, затем пробежали вдоль среднего пруда, тоже очень красивого, потом верхнего, самого крупного, и свернули в заросли ивняка. Попетляли в низине, в кленовом подлеске, среди статных, кучно растущих лип, поваленных ветром состарившихся деревьев. Поднявшись на взгорок, забежали в столетний лиственничник, и Ронни услышал в отдалении слабый, захлебывающийся звук аккордеона, на котором играла Зоя Архиповна.
Грудь и бока его напряглись. Он подпрыгнул. От радости и воодушевления покрутился волчком и перешел на крупную рысь.
Уже не оглядываясь на Чукчу и Арчибальда, Ронни бежал, взбивая снежную пыль, и в ноздри ему все отчетливее ударял запах жилья, горячей сваренной пищи, сыроватых тлеющих бревен. Мелькали за стволами языки пламени, прорывался сноп света. Лучистое сияние разливалось по редколесью.
Выскочив на поляну, Ронни резко затормозил и вжал голову в плечи.
Его поразило обилие народа. Веселый шум, лай, музыка, визг, собачья возня. Желающих встретить в лесу Новый год оказалось намного больше, чем он предполагал. Некоторых он вовсе не знал и видел впервые.
В центре горел костер. Баба Васса стояла под навесом с половником возле дымящегося бака и каждого желающего угощала чечевичной похлебкой, ради такого случая сваренной на копченых ребрышках.
— Маклайчик! Чукча, Арчи! Огольцы мои, сюда!
Зоя Архиповна, размашисто и бойко растаскивая меха, играла на аккордеоне. Под звуки вальса «Амурские волны» новеньких, кто из темноты подходил, встречали одинаково радостно, с ликованием, триумфальным криком. Люди пожимали друг другу руки, улыбались и обнимались. Собаки виляли хвостами, вставали на задние лапы, гавкали, прыгали, юлили боками, терлись, толкались и пританцовывали.
Ночь отодвинулась, отступила в сторонку под натиском света, бодрости, приподнятого настроения, благожелательности и любви.
Елка, украшенная блестками, разноцветными тряпочками и серпантином, стояла у края поляны, подальше от огня. Ее связали вручную, на сухостое, из лапника — натуральные-то в здешнем лесу переростки, с длинным голым стволом и для праздника не годятся. Повсюду на ветках висели надувные шары, пивные бутылки, мягкие и резиновые игрушки. Организаторы — Додя, Анфиса, Пипка и Боб Толоконный Лоб — растянули под крышей навеса плакат с названием ночи: «УМИРОТВОРЕНИЕ 2000».
На столбах, подпиравших крышу, приколотили листы от картонных коробок, на которых Софья Игнатьевна вместе с Зазнобой нарисовали смешных зверюшек и человечков, а Аркадий Фабианович подобрал к рисункам разные назидательные выражения из прочитанных книг.
Ширя Дупель ходил от столба к столбу и, посмеиваясь, читал:
Странные существа — животные.
Собаки смотрят на тебя снизу вверх.
