Олег Лукошин - Капитализм (сборник)
– Где покойник? У кого покойник?
Разговор принял неожиданный и неприятный оборот. Дядя ткнул меня кулаком в спину и, громко рассмеявшись, подошел к лежавшему на лавке старику Якову.
– Ха-ха! Он помрет! Слышь ли, старик Яков? – дергая его за пятку, спросил дядя. – Они говорят, что ты помираешь. Нет, нет! Дуб еще крепок. Его не сломали ни тюрьма, ни казематы, ни алчные американские продюсеры. Не сломит и легкий сердечный припадок, результат тряски и плохой вентиляции. Эге! Вон он и поднимается. Вон он и улыбнулся. Ну смотрите. Разве же это судорожная усмешка умирающего? Нет! Это улыбка бодрой и еще полнокровной жизни. Ага, вот идет начальник поезда! Конечно, говорю я, он еще улыбается. Но при его измученном борьбой организме подобные улыбки в тряском вагоне вряд ли естественны и уместны.
Начальник поезда, узнав, в чем дело, ответил:
– Я вижу, что старику партизану-орденоносцу действительно неудобно. Но поезд забит битком, нет ни одного свободного места. Называйте меня бессердечной сволочью, но если никто добровольно не пустит старика в мягкое купе, я ничем помочь ему не смогу.
– Но позвольте, как же так?! – возмутился дядя, а вслед за ним и другие пассажиры вагона. – Как же это возможно, чтобы в Стране советов, где уважают старость, военные подвиги и достижения в искусстве, могли бы отказать человеку, который обладает всеми этими достоинствами?
Но начальник лишь виновато разводил руками.
Намечалась буча. Люди уже начинали выходить из себя, выкрикивать жесткие и даже какие-то контрреволюционные, либерально-буржуазные лозунги, что звучало особенно неприятно, и собирались намылить начальнику рыло.
Всех утихомирил появившийся в вагоне Жан Сагадеев. Он заглянул проведать меня, но, обнаружив здесь такой шалман, объявил, что возьмет старика Якова к себе в мягкое купе, так как один из членов группы через пару часов сойдет с поезда, потому что ему надо навестить бывшую жену и троих брошенных ради рок-н-ролла детей.
Радостный начальник поезда откланялся и ушел.
Все остались Жаном очень довольны. Хвалили вежливого и внимательного хард-рокера. Говорили, что вот-де какой еще молодой и вроде бы брутальный, а как себя хорошо держит.
Хорошо, когда все хорошо. Люди становятся добрыми, общительными. Они одалживают друг другу чайник, ножик, соли. Берут прочесть чужие журналы, газеты и расспрашивают, кто куда и откуда едет, что и почем там стоит. А также рассказывают разные случаи из своей и из чужой жизни.
Старик Яков совсем оправился. Он выпил чаю, съел колбасы и две булки.
Тогда соседи попросили его, чтобы и он рассказал им что-нибудь из своей, очевидно, богатой приключениями жизни…
Отказать в такой просьбе людям, которые столь участливо отнеслись к нему, было неудобно, и старик Яков вопросительно посмотрел на дядю.
– Нет, нет, он не расскажет, – громко объяснил дядя. – Он слишком скромен. Да, да! Ты скромен, друг Яков. И ты не сердись, если я тебе напомню, как только из-за этой проклятой скромности ты отказался занять пост замнаркома одной небольшой автономной республики. Сам нарком, товарищ Кадыр-Задудаев, как всем известно, недавно умер. И, конечно, ты, а не кто-либо иной, управлял бы сейчас делами этого небольшого, но симпатичного народа!
– Послушайте! Вы ведь шутите? – смущаясь, спросил с верхней полки круглолицый паренек. – Так же не бывает.
– Бывает всяко, – задорно ответил дядя и продолжал свой рассказ: – Но скромность, увы, не всегда добродетель. Наши дела и поступки принадлежат истории и должны, так сказать, вдохновлять нашу счастливую, но, увы, беспечную молодежь. И если не расскажет он, то за него расскажу я.
Тут дядя обвел взглядом всех присутствующих и спросил, не сидел ли кто-нибудь в прежние или хотя бы в теперешние времена в центральной Читинской колонии.
Нет, нет! Оказалось, что ни в прежние, ни в теперешние не сидел никто.
– Ну, тогда вы не знаете, что такое Читинская колония, – начал свой рассказ дядя.
Мрачной серой громадой стоит она на высоком холме, вокруг которого раскинулись придавленные пятой суверенного самодержавия низенькие домики робких обывателей. Тоскливо было сидеть узнику в угрюмой общей камере. Из окна была видна дорога, по которой катили грузовики, шли на работу служащие и шуршали зарубежными автомобилями толстосумы-нэпманы. Прямо как он сам когда-то. И торговцы-спекулянты с веселым гоготом тащили на мировой рынок миллионы баррелей нефти, руду цветных металлов и долгосрочные залоговые обязательства. Узник же, сам занимавшийся тем же не далее, как пяток лет назад, получал, как вы сами понимаете, всего какие-то жалкие дивиденды с теневого оборота припрятанных на черный день денег. Увы, деньги эти на его положение не влияли. Кроме того, он жаждал свободы.
«Даешь свободу! – громко тогда воскликнул про себя некогда влиятельный узник. – Довольно мне греметь кандалами и чахнуть в неволе, дожидаясь маловероятной амнистии по поводу какой-либо нелепой годовщины, точнее сказать, высоковельможной милости или, того маловероятнее, смены политического курса!» И в тот же вечер по пути в столовую узник оттолкнул конвоира и, как пантера, ринулся в лес, преследуемый зловещим свистом пуль.
Но судьба наконец улыбнулась страдальцу. Ночь он провел под стогом сена. А наутро услышал шум трактора и увидел работающих в поле крестьян. А так как узник ходил еще в своем и был одет весьма прилично, то он выдал себя за ответственного работника, приехавшего на посевную.
Он спросил, как дела. Дал кое-какие указания. Выпил молока, потребовал лошадей до станции и скрылся, как вы уже догадываетесь, в пирамидальных структурах финансово-политических сетей, чтобы продолжить свое опасное дело на благо народа, страждущего под мрачным игом проклятого суверенного самодержавия.
«Туфту гонишь!» – раздался вдруг над ухом узника свирепый рык охранника. Желанная свобода и праведное продолжение борьбы растаяли как дымка, ибо были не чем иным, как плодом богатого, но ущемленного жизненными неудачами воображения. И снова склонился он над швейной машинкой, чтобы покончить с очередной парой крайне необходимых в народном хозяйстве рукавиц. Проказница-судьба знала, что истинное предназначение этого ранее высокопоставленного гражданина – прочные и надежные рукавицы. Потому что без них народному хозяйству нашей могучей страны никуда…
Слушатели расхохотались и, гремя посудой, кинулись к выходу, потому что поезд затормозил перед станцией, богатой дешевым молоком и курами.
– Но послушайте, вы все шутите, – обиженно заметил сверху круглолицый паренек. – Ведь ничего этого вовсе так не бывает.
– Да, я шучу, молодой человек, – вытирая платком лоб, хладнокровно ответил дядя. – Шутка украшает жизнь. А иначе жизнь легка только тупицам да лежебокам. Ге! Так ли я говорю, юноша? – хлопнул он меня по плечу. – А вон, насколько я вижу, идет и наш добросердечный металлист.
Дядя остался караулить вещи, а я взял нетяжелый чемодан и пошел вслед за Жаном провожать в мягкий вагон старика Якова, который нес с собой завернутый в наволочку портфель, полотенце, апельсин и газету.
В купе, которое оказалось всего на два места (видимо, «ЭСТ» заняли три купе, ведь, кроме музыкантов, с ними ехали и техники), витал характерный для музыкальных групп дух свободы. Было накурено, причем явно не только табаком, на столе дружными рядами стояли бутылки с разнообразными этикетками, а на полках в непринужденных позах сидели две размалеванные девчонки-группи, неизвестно как проникшие на поезд.
– Немного не прибрано, – заметил Жан, кивком предлагая одной из девушек освободить полку для героя-орденоносца и гения джаза. – Но вы не беспокойтесь, мы переместимся сейчас в другое купе. Я вернусь сюда только на ночь.
Старик Яков торопливо закивал головой, мол, ладно, ладно. Сразу укладываться спать он, однако, не захотел, а надел очки и взялся за газету.
Я помялся и пожелал ему спокойной ночи. Тот ответил едва заметным движением головы, а мы вместе с Жаном и девчонками завернули в соседнее купе, где нас встретило еще более живописное рок-н-ролльное безобразие. В таком же купе на два места набилось человек десять самого неприкаянного люда. Из-за табачно-марихуанного дыма, стоявшего плотной пеленой, лица не угадывались. Кто-то играл на гитаре, ему активно подпевали. Мне сунули в руки бутылку пива и посадили на колени к одной из девок, которая тут же не преминула воспользоваться моментом и засосала мой почти невинный рот своими большими и алчными губами.
Веселье продолжалось до середины ночи. Наконец рассерженный дядя, оставив на соседку весь свой ценный груз, заявился в нашу теплую компанию и, отбив непутевого барабанщика от жаждущих юного тела дьяволиц хард-рока, потащил меня, пьяного, но неимоверно счастливого, в наше жесткое купе. Металлистам он посоветовал угомониться, так как за такой шум и гам их запросто могут высадить с поезда.
