Хаим Граде - Безмужняя
— Калман, я останусь твоим самым лучшим другом и после развода. Но ты ведь человек, у которого в сердце живет Господь. Ты должен всем говорить, что раввин не виноват. Да будет тебе известно, что между мною и раввином ничего не было. Он святой человек и скорее десять раз умер бы, чем прикоснулся бы ко мне.
Уже подойдя к двери, она обернулась к Калману и улыбнулась сквозь слезы:
— Я не должна отчитываться перед тобой, была ли я любовницей Мойшки-Цирюльника, так как тогда я не была твоей женой. Но я говорю тебе правду, что точно так же, как раввин умер бы десять раз прежде, чем прикоснуться ко мне, так и я скорее дала бы отрубить себе голову, чем позволила бы Мойшке дотронуться до меня.
Она поспешно выходит и еще поспешней спускается по лестнице, словно боясь, что его молчание, одиночество и страх вернут ее. «Потом он будет рад», — думает она, зная, что все же не сказала ему всей правды. Раввин действительно не прикасался к ней, но, если бы была на то ее воля, она бы омывала его ноги и потом пила бы эту воду.
Сестры
Парикмахер Мотя, муж старшей сестры Мэрл, ничего не принимал близко к сердцу. Его полное плоское лицо было всегда выбрито до синевы, а седые усы загнуты кверху. Он являлся на работу, когда остальные парикмахеры уже стояли за креслами, а намыливая и брея клиента, больше смотрел в зеркало на собственные усы. Поскольку ничто его не занимало, он почти не разговаривал с ожидавшими в креслах посетителями. Меньше всего заботила его семья, и все, что он зарабатывал, он проедал и пропивал в тот же день, а нередко брал деньги даже у своих подросших дочерей, которые зарабатывали на себя и на мать. Владельцы парикмахерских всегда искали повод избавиться от него, но и это мало его трогало. Потеряв место, он отправлялся на поиски другого, и так это шло, пока в Вильне не осталось места, где он мог бы работать. Тогда Мотя сложил свои принадлежности в саквояж и отправился странствовать, брить и стричь, где придется.
У Гуты, его жены, был совсем другой характер: она от всего страдала. Когда дети были маленькими, она переживала, что вынуждена обращаться за помощью к сестре Мэрл, агуне. Гута оплакивала судьбу Мэрл, судьбу своей старой матери Кейлы и судьбу младшей сестры Голды. Когда Голда вышла замуж за портного Шайку, лодыря, Гута вновь заламывала руки. Пора настоящих страданий Гуты настала, когда Мэрл вышла за Калмана. Сердце ее стало ныть еще до свадьбы, когда она узнала, что разрешение дал только один раввин и надо остерегаться, чтобы об этом не узнали недоброжелатели. Когда же весть о пощечине в городской синагоге разнеслась по всему городу, Гута совсем сникла; ноги ее подкосились, руки онемели. Она чувствовала, что надвигается большое горе. И сердце правильно подсказало ей: однажды вечером пришла Мэрл и сообщила Гуте, что разводится с мужем и будет жить у нее, пока Калман не найдет другую квартиру. Гута стала горестно раскачиваться из стороны в сторону:
— Я виновата. Я не должна была уговаривать тебя выходить за него замуж.
Мэрл вспыхнула, но, сдержавшись, тихо возразила, что если сестра не перестанет ее оплакивать, она уйдет из дому и будет ночевать на улице, в рощице.
— Я хочу обо всем забыть. Хочу хоть недельку побыть снова забытой агуной, как была пятнадцать лет подряд.
И Мэрл расплакалась.
Успокоившись, она принялась расспрашивать, получает ли Гута письма от мужа и как поживают ее дочери, Зелда и Фрейдка. Гута тоже расплакалась: от мужа так и нет писем, а от дочерей ни капли радости.
— Почему? Ведь обе работают?
— Поживешь здесь, сама увидишь почему, — вздохнула Гута и вдруг испуганно всплеснула руками: — Мэрл, ради Бога, ни о чем не говори маме! У нее разум помутился, она даже не помнит, что ты замуж вышла. Для нее ты все еще агуна. Если бы она знала, что творится из-за тебя, она бы этого не перенесла. Слава Богу, что она ни о чем не помнит!
Мэрл почувствовала, что разум ее стынет, точно ведро с водой в холодной избе. «Но полоцкому даяну хуже, чем мне», — подумала она и ответила:
— Маме я ничего не скажу, но ты должна рассказывать всем, что я разошлась с мужем. Так я хочу и так надо.
Мэрл отправилась в богадельню к матери. Отеки засосали старую опухшую Кейлу, как болотная трясина. Мэрл вспомнила, как в этой же комнате обе сестры и мать уговаривали ее выйти замуж. На кроватях лежали старухи, которых она в прежние посещения не видела. Кейла на минуту очнулась от забытья и прокряхтела:
— Мои прежние соседки уже отправились к Богу, а я все еще маюсь.
Она снова впала в забытье, как в пустоту, и заплетающимся языком спросила у дочери, как поживает ее муж Ицик. Кейла стала уже забывать и те полтора десятка лет, когда дочь ее была агуной. У Мэрл мелькнула дикая мысль, что мать перед смертью и вовсе начнет лепетать, как ребенок.
На обратном пути Мэрл усмехнулась: хотелось бы знать, кому на свете недоставало бы Кейлы с ее дочерьми, если бы они и вовсе не родились на свет? Они так же нужны миру, как груда камней в поле, которое нужно вспахать и засеять зерном. Полоцкий даян должен был бы спросить об этом Бога, но он не спросит.
У Зелды, старшей дочери Гуты, мягкое бледное лицо, сероватые глаза, всегда влажные и томные, и темные волосы. Она низенькая, толстоватая, с полной грудью. Знатоку достаточно взглянуть на нее, чтобы понять, что она забеременеет в первую же брачную ночь и нарожает с дюжину детей, не меньше. С Зелдой беда. Она влюбляется в каждого встречного и поперечного, в каждого парня, который ее обнимет. Она виснет на нем своим мягким телом, доверчиво заглядывает в глаза и ждет обещания жениться, льнет и тянется к нему запекшимися губами. Она до безумия любит целоваться.
Младшая сестра, Фрейдка, — полная противоположность старшей и по характеру, и по внешности. Она такая же рослая, как ее тетка Мэрл, самая высокая в семье. Плечи у нее широкие, даже чрезмерно широкие, как у мужчины, а длинные руки крепкие, как железо. Фигура у нее тонкая, плотная: литая талия, длинная белая шея, твердый вытянутый подбородок, прямой строгий нос, отцовские светло-голубые глаза, длинные ресницы и густые светлые волосы. Своим точеным лицом с чуть румяными щеками, медлительным взглядом и презрительной усмешкой она напоминает манекен в витрине. Парни называют ее «гипсовая» и всячески пытаются разогреть, распалить, вывести из себя. Но едва парню вздумается ее поцеловать, как Фрейдка выставляет свои жесткие локти, и уже ее не достать.
Гута занимала в дешевых домах баронессы Гирш большую комнату с кухней. Треть комнаты была отгорожена старым платяным шкафом, а по обе стороны, от шкафа до стен, висели полотняные занавеси. Ночью за шкафом была спальня для всей семьи, и перед сном занавеси раздвигались, чтобы светлей было раздеваться. Но по вечерам, когда занавеси были задернуты, там, в темноте, была комната сестер.
Сестры чередовались. Один вечер там сидела старшая со своим другом, а в другой вечер — младшая со своим. В тот вечер, когда Мэрл вернулась после визита к матери, за шкафом сидела Зелда. Мэрл вспомнила, что когда-то любила петь, разыскала старую рваную книжку с рабочими песнями и песнями о влюбленных, села у стола спиной к шкафу и принялась листать страницы, углубившись в свои мысли. Гута, хозяйка, возилась на кухне, а Фрейдка, которая и десятерых парней за одного не считала, назло всем оставалась дома. Она сидела за столом и шила себе шляпку, морщась и злясь на сестру.
Из-за шкафа доносился здоровый грубый мужской смех и шепот Зелды: «Нет, нет!» Очень скоро шепот сменился жаркими вздохами, тяжелым сопением и звуками поцелуев. Слышались счастливое хихиканье Зелды и трепетные возгласы: «Азриэлка, ой, Азриэлка!»
— Она уже влюбилась, эта рохля! — зло сверкнула Фрейдка своими большими лучистыми глазами.
— Молчи, молчи! — тут же появилась рядом мать и замахала на Фрейдку руками, как будто пытаясь погасить пламя, — ты ведь знаешь, что твоя сестра хорошая девушка. Она целуется со своим другом. Ну и что с того? Она делает это дома, и мне не придется переносить позор.
Мэрл слышит все это краем уха, листает книжечку с песнями о влюбленных и думает о своей опухшей матери в богадельне. Сегодня Мэрл спросила себя: кто на свете горевал бы, если бы Кейлы и ее дочерей вовсе не было на свете? Но ее племянницы так не думают, они хотят жить. Она, Мэрл, тоже была когда-то смешливой, резвой, беззаботной и целовалась с дружками. Но после свадьбы с Ициком все быстро кончилось. Ночью он был усталым после работы, а когда работы не было, его одолевала меланхолия. И все-таки она ждала его более пятнадцати лет, хотя никто не хочет этому верить. Первые годы она ждала его, думала, что он в плену и изнывает от тоски по ней. Потом, когда стала сомневаться, что он жив, она работала не покладая рук, чтобы содержать мать и сестер. А годы шли, и кровь ее остыла. К тому же она была слишком гордой, чтобы бегать по знакомым и вести себя так, словно все забыли, что она агуна. Из-за своей гордости и упрямства она впустую потратила жизнь. А когда наконец вышла замуж, то выбрала мужчину, которого ни минуты не любила. Она выбрала Калмана за его благочестие и уважение к ней, потому что была одинока, потому что хотела поступить так назло Мойшке-Цирюльнику и потому, что ей так приказал даян. Даян! Она знает, что ее любовь к полоцкому даяну — чистое безумие. Любит ли она его, как женщина любит мужчину? Она не знает. Знает лишь, что боготворит его. С одной стороны, она много натерпелась в жизни из-за этого выродка, этого пройдохи Мойшки-Цирюльника; с другой стороны, она вышла замуж за надломленного, перепуганного человечка. Но совсем неожиданно она встретила третьего — принца, самого благородного и сильного, хоть он и мал ростом и тщедушен с виду. Какая у него грустная и добрая улыбка…
