Хаим Граде - Безмужняя
Калман чувствует, что у него рябит в глазах, а ноги заплетаются, точно он сегодня напился сильнее, чем вчера. Он ощупывает палкой булыжники под ногами и качает головой: нет, нет, ни единого дня нельзя ему быть с ней вместе!
Прочь из дома
Однажды на кладбище Калман видел, как привезли отрезанную ногу еще живого человека. Могильщики знали, что никто из провожающих не допустит, чтобы в могилу их близкого положили чужую часть тела. Поэтому они дождались, пока привезут одинокого нищего, чтобы в его могилу на бесплатном участке закопать эту ногу. Но единственный родственник, провожавший покойного, тоже нищий, поднял шум. Калман помнит, как могильщики убеждали его, что ему надо радоваться, а вовсе не скандалить. Ведь после восстания из мертвых покойный будет единственным в своем роде: у него будет три ноги, и он будет получать больше милостыни, чем другие.
«Я тот бедняк без родни, которому подкинули чужую отрезанную ногу: мужнюю жену подложили в постель мою», — бормочет про себя Калман и бродит по улицам, неприкаянный и разбитый; лишь когда наступают сумерки и живот у него сводит от голода, он отправляется домой. Он знает, что у него не хватит сил собрать свои вещи и уйти.
Когда он приходит домой, на улице уже темно и на столе, как вчера, горит лампа. Мэрл у плиты готовит ужин. Калман ставит палку в угол и спрашивает, что она сегодня приготовила.
— Твое любимое мясо в свекольном рассоле.
— Я не люблю мясо в свекольном рассоле, мне нравятся легкие с клецками и тушеное мясо с мелкой картошкой, — произносит он разочарованно.
— Завтра я приготовлю легкие с клецками и тушеное мясо с картошкой, — спокойно отвечает Мэрл. — Иди умойся перед ужином.
Калман умывается, произносит благословение над хлебом и жует его с таким выражением, точно он из козьего помета. Когда жена подает полную тарелку горячего рассола, он снова сердится:
— Я ем мясо перед супом, а не суп перед мясом! С чего это ты надела сегодня платок, ведь обычно ты ходишь с непокрытой головой?
Мэрл весь день думала о Калмане с тревогой и жалостью. Она видела, как он мучается, стыдится показаться людям на глаза и все же ищет, где бы заработать. Вчера он ходил на малярскую биржу, сегодня пошел на кладбище. Вечером она прервала работу и принялась готовить ему горячий ужин. Когда она услыхала его шаги на лестнице, то накинула на голову платок: ведь он набожный еврей, да и ей самой уже пора вести себя как пожилой женщине.
— Жена кладбищенского хазана не должна ходить простоволосой, — усмехается она и повязывает концы платка вокруг шеи, точно старуха.
— Я не был на кладбище. — Он озлобленно крошит хлеб в тарелку и заталкивает ложкой поглубже в суп, чтобы крошки хорошенько намокли. — Мне сказали, что меня не допустят к поминанию покойников. Всю свою жизнь я зарабатывал, а теперь я конченый человек, все равно что твоя мать в богадельне.
— Я не посылаю тебя на заработки, но если тебе обязательно хочется идти на кладбище, ты должен поговорить с людьми, чтобы они заступились за тебя и за полоцкого даяна, — откликается Мэрл и прикусывает губу. Слова опять сорвались у нее с языка, хоть она и решила про себя, что не будет больше упоминать о раввине.
— Ты всегда лезешь с этим полоцким даяном, точно он, а не я твой муж. Вчера утром ты накинулась на меня, почему я ничего для него не делаю. Но сегодня я слышал, что даже те, кто держал сторону твоего раввина, уже не поддерживают его.
— Кто тебе это сказал? — Он видит, как дрожат ее руки, когда она подает ему тарелку с мясом.
— Староста Цалье сказал мне. Раввинша, говорит он, устраивает мужу кошмарные скандалы за разрешение, которое он тебе дал, потому что влюблен в тебя. И еще Цалье говорил, что ты встречалась со своим раввином в Зареченской синагоге. Об этом знают все на рынке, и раввинша тоже! Поэтому лавочники и не хотят больше заступаться за твоего раввина.
— Калман, сделай что-нибудь! — хватает его Мэрл за руку, мешая ему есть мясо. — Ты ведь дважды посылал меня к раввину в синагогу. Выйди на рынок и расскажи об этом людям. Расскажи им, что раввинша больная и помешанная. Тебе не жаль раввина, так меня пожалей! Как ты можешь допустить, чтобы оговаривали твою жену?
— Не так уж задевает тебя этот оговор! — Калман вырывает у нее свою руку. — Я знаю, что ты была у раввинов и утверждала, что готова развестись со мной, но полоцкий даян в раввинском суде заявил, что запретил тебе это. Это ты только говоришь, что была у него всего два раза!
— Правда, я была у него в синагоге еще раз, — глядит Мэрл ему прямо в глаза, — и он сказал мне, что если мы разведемся, то получится, что даже мы против него.
— Вот как, значит, правда, что ты была у него? — плаксиво морщится Калман. — А я все думал, мол, мало ли что говорят, ложь это. Ты хотела, ничего не говоря мне, развестись со мной, а еще делаешь вид, что верна мне.
— Ты обещал раввину, что никто не узнает о его разрешении на нашу женитьбу. Но раз уж об этом стало известно, я подумала, что раввин не должен страдать из-за нас. Да и ты сам, я видела, тоже раскаиваешься, что женился. И я хотела тебя освободить, — с угасшей улыбкой оправдывается Мэрл. Но Калман уже так зол, что отталкивает от себя опустевшую тарелку.
— Я никогда тебе не говорил, что хочу с тобой развестись! А если ты хотела освободить меня, то почему раздумала, когда твой раввин сказал, что ему от этого будет еще хуже? Нет, я не верю тебе! Я скорей поверю в то, что говорит раввинша, и в то, что мне сказал Мориц.
— Что тебе сказал Мориц? И где ты отыскал его?
— Это Мориц вчера пригласил меня в шинок вместе с малярами, — отвечает Калман злобно и одновременно радостно, торжествуя, что сумел скрыть от жены выпивку в шинке. — Мориц мне рассказал, что ты была его любовницей еще до того, как впервые вышла замуж. А в те года, когда ты была агуной, ты тоже, говорит он, не постилась.
— Так это с ним ты вчера сидел в шинке и пил? — Все еще не веря ушам своим, Мэрл опускается на стул и непривычно тихо смеется. — И что ты ответил ему, этому Морицу, когда он сказал тебе, что я была его любовницей?
— Я ответил Морицу то же, что и малярам, и старосте Цалье: «Полоцкий даян сделал меня несчастным!» — кряхтит простоватый Калман и рассказывает Мэрл, как те самые маляры, которые вчера с ним выпивали, сегодня прогнали его с биржи. «Вон отсюда!» — кричали они ему и наказали, чтобы он на глаза не показывался, пока не разведется со своей новогрудской женкой. Сколько он их ни убеждал, что она не из Новогрудка, они твердят свое, что она, мол, из новогрудских подонков, — вновь кряхтит Калман и, раскачиваясь, приступает к молитве. Вдруг он замечает, что жена скинула с головы платок и обеими руками ухватилась за горло. Поскольку он пробормотал молитву до середины и не хочет прерывать, он лишь пожимает плечами: сначала она надела платок, а теперь, как раз когда он произносит благословения, она его скинула. Еврейская женщина — а так мало разбирается в еврействе…
Мэрл сидит с каменной улыбкой на лице и размышляет: странно, ее совсем не задевает, что муж поверил Цирюльнику, будто она была его любовницей. Если бы она хоть чуточку любила Калмана, она не перенесла бы такого оскорбления: как он мог поверить этому выродку Морицу! Раньше она даже не знала, как мало считается с мужем. Зачем же она живет с ним? Она живет с ним потому, что так велел раввин. Но ведь Калман только что рассказал, как он ходит повсюду и всем говорит, что полоцкий даян сделал его несчастным. А этим он только усугубляет положение раввина. Она с ним разведется, и тогда никто не скажет, будто из-за полоцкого даяна мужняя жена живет с другим мужчиной. Быть может, тогда и сам раввин раскается и заключит мир с коллегами.
Когда Калман, окончив молиться, открывает глаза, он видит, что Мэрл, стоя у платяного шкафа, надевает длинное пальто. Затем она подходит к столу и спокойно говорит ему: она знает, что у него нет родных и ему некуда идти ночевать. Поэтому она отправляется на несколько дней к своей старшей сестре, пока он не подыщет себе квартиру и не перевезет туда свои вещи. Даже одного часа она больше не хочет находиться с ним под одной крышей.
Калман издает вопль и воздевает над головой руки, словно она замахнулась на него топором. Но Мэрл с решительным и холодным выражением лица продолжает: пусть он не пытается отговорить ее, потому что это не поможет. Она всем скажет, что они разошлись, а он должен делать то же самое. Он снова станет таким же человеком, как и все остальные, ему разрешат поминать покойников на кладбище, а рабочие не будут его гнать с биржи. Мэрл глядит на его круглое лицо с выпученными перепуганными глазами и говорит сдавленным голосом:
— Калман, я останусь твоим самым лучшим другом и после развода. Но ты ведь человек, у которого в сердце живет Господь. Ты должен всем говорить, что раввин не виноват. Да будет тебе известно, что между мною и раввином ничего не было. Он святой человек и скорее десять раз умер бы, чем прикоснулся бы ко мне.
