Михал Вивег - Лучшие годы - псу под хвост
— У-у, клецки! — сказал он зловеще. — Опять клецки! Неизменные клецки!
Ярушка умиротворяюще погладила его по плечу.
— Не сердись! Приглашаю тебя завтра на ужин.
Квидо со вздохом поцеловал ее в щеку.
Но когда чуть позже он увидел недоеденные клецки в тарелке маленькой Анички, его злость мгновенно достигла первоначальной интенсивности. Он со стуком положил на стол нож и вилку.
— Я вовсе не собираюсь отказывать этим желтоватым клецкам, как и вчерашним «шкубанкам» или позавчерашним блинчикам, в присущей им, возможно, полезности, — мрачно проговорил он в нависшую тишину, — но я предлагаю коллективно обсудить вопрос, не следует ли нам — по меньшей мере, ввиду естественных потребностей развития ребенка — хотя бы изредка покупать, да простится мне это слово, какое-нибудь… мясо…
— Перестань! — сказала мать.
Все остальные, за исключением Анички, бросавшей на бабушку Либу укоризненные взгляды, с преувеличенным интересом изучали содержимое своих тарелок.
— Разумеется, я говорю о недорогом мясе, — ледяным тоном продолжал Квидо, проглотив еще одну клецку, — ибо семейный бюджет не может подчиняться заветным желаниям и денежному диктату мясников-шкурников, что не стыдятся за килограмм вырезки драть целых двадцать пять крон, а это, по любым подсчетам, половина стоимости гербовой марки, необходимой для таможенной и валютной декларации. Спасибо! — Квидо окончательно отодвинул тарелку. — Было очень вкусно и дешево.
— Она собирается с подругами в Ленинград, — объяснила Квидо после обеда мать. — Прошу тебя, постарайся это понять.
Квидо внял просьбе матери и все эти скудные блюда военных лет, традиционно предшествовавшие тому или иному бабушкиному вояжу, съедал уже без комментариев. Похоже было, он даже простил это бабушке, ибо иногда позволял ей рассказывать о северной Венеции, изображая из себя несколько меланхоличного, но все же вполне сосредоточенного слушателя.
Порой его и Пако выручал юмор, с помощью которого, казалось, можно было доесть даже приводящую в ужас хлебную похлебку. Пако, к примеру, задавался вопросом, что на сей раз привезет им бабушка, и предсказывал, что это будет большая, уже чуть облупленная матрешка с позолоченной, тщательно вымытой баночкой из-под икры внутри, откуда затем выскочит значок с силуэтом «Авроры». Квидо же любил с ним спорить на тему о том, на сколько лет должна помолодеть бабушка при столь длительной поездке на восток, то бишь в направлении, противоположном движению времени.
— Я вообще не удивился бы, — изрек однажды Пако, уткнувшись взглядом в поставленную перед ним кашу, если бы тому влюбленному парнише, что будет прошвыриваться с бабушкой по Невскому проспекту, пришили растление малолетних.
Вопреки всем этим сумасбродным фантазиям, несколько позже из Ленинграда пришла открытка неожиданно прозаического содержания.
«Приветствую вас всех из Ленинграда, постоянно думающая о вас бабушка», — было написано на открытке.
— Ни одного стишка? — удивился Пако. — Может, у нее творческий кризис?
— Не знаю, — задумчиво сказала мать Квидо.
3) Как позднее стало известно, первые сильные боли, с которыми бабушка уже не могла справиться сама, начались у нее в вестибюле гостиницы «Дружба», где она вместе с остальными туристами ждала автобуса из аэропорта. Местный врач прибыл к ней в течение одной минуты — оборотной стороной этого отрадного факта явились шесть посеребренных чайных ложечек с надписью «Дружба», на которые поочередно со все возрастающим удивлением наталкивался упомянутый доктор, продираясь сквозь бабушкино дорожное одеяние.
— Я толка хатела падгатовить чашку чая, — по-русски не уставала объяснять бабушка, пока новый приступ невыносимой боли не лишил ее возможности чувствовать что-либо, кроме самой боли.
— Ничего, бабуля, ничего, — успокаивал ее врач, озабоченно прощупывая странно затвердевший живот.
— Девочка, — несколькими днями позже сказала Зита матери Квидо, — вот и все, моя девочка.
Мать Квидо, прикусив губы, закрыла глаза.
— Мальчики, — сказала Зита Пако и Квидо, — а знаете, что привезла вам бабушка?
Она вытащила из сумки два тяжелых свертка.
— Фотоаппарат «Зенит» и великолепную кинокамеру.
У Пако дрогнул подбородок.
— Она вас ужасно любила, — сказала Зита очень, очень серьезно.
XVII
Бабушкина внезапная смерть оторвала Квидо от работы фактически лишь на несколько дней, но когда после похорон он вновь вернулся к рукописи, то почувствовал труднообъяснимую апатию и не переставал задаваться вопросом, как и зачем продолжать начатое.
Однажды субботним вечером, после того как он долгое время тупо пялился на чистый лист бумаги, ему вдруг пришла в голову идея заменить ветхую, рассыпающуюся циновку за кушеткой деревянной обшивкой. Минуту-другую он еще бессмысленно черкал по бумаге, а потом встал, отодвинул кушетку и спустился в мастерскую.
Поначалу он лишь осматривал материал: погладил черешневые доски с выразительными годовыми кольцами, подержал в руке дубовые чурбанчики, провел пальцем по острию долот. И, выбрав наконец примерно двадцать сосновых шпунтованных досок, принялся на верстаке сокращать их до необходимой длины.
Квидо пилил, и его запястья покрывала первая опилочная пороша.
Бешеную скорость, с которой работал, он объяснял себе тем, что хочет поразить Ярушку.
— Цыц, шкуру порву! — глухо выдавил он из себя излюбленное ругательство деда. — Цыц, шкуру порву!
Эпилог
В июне 1989 года Пако поступает на философский факультет Карлова университета в Праге. Вскоре после ноябрьской революции он во главе студенческой делегации приезжает на Сазавский стекольный завод, однако председатель заводского комитета КПЧ тов. Шперк приказывает охране не пропускать студентов на его территорию. После небольшой потасовки с собственным отцом Пако и остальные студенты все же проникают на завод, перемахнув через ограждение, и беседа с трудящимися состоится. (При этом подруга Пако, студентка первого курса юридического факультета, снисходительно объясняет матери Квидо суть гражданского права.)
Но дальнейшее развитие ЧСФР приносит Пако все больше разочарований. Он отказывается от своей должности в так называемом Студенческом парламенте, прерывает занятия и с ощущением, что кто-то украл у него революцию, отправляется на стажировку в Соединенные Штаты.
Вернувшись в Чехию, Пако начинает активно участвовать в анархистском движении. Его пацифистские убеждения крепнут день ото дня. В апреле того же года он получает повестку в армию. Вместе с другими анархистами, которых постигла та же участь, он — под крики Fuck off Army![51] — сжигает повестку перед казармой на площади Республики. Он требует предоставить ему возможность альтернативной службы и при этом отвечает на приглашение бельгийской торговой фирмы с представительством в Праге (необходимо: знание английского, умение работать с компьютером, водительские права, возраст до 28 лет). Он успешно проходит конкурс, и его принимают на исключительно выгодных условиях.
Однако в течение следующего месяца при выезде со стоянки фирмы он раз за разом разбивает вверенный ему «форд-сьерра», и его увольняют как не оправдавшего доверия.
Дедушка Йозеф в первый же год после революции с помощью журнала «Анонс», размещающего объявления, проводит несколько прибыльных финансовых операций (за семь стокронных купюр с портретом Клемента Готвальда он получает целую тысячу крон), но продолжает с еще большим остервенением комментировать текущую политическую жизнь. Ему не по нутру высокая депутатская зарплата, длинные волосы министра Лангоша, присутствие бывших коммунистов в правительстве и медленный темп люстраций.[52]
— Повесить, а не предавать гласности их имена! — кричит он теперь весьма часто.
— Прекрати, слышишь! — предостерегающе осаживает его бабушка Вера.
Ярушка в один из декабрьских вечеров 1989 года — за минуту до десяти — бросает взгляд на красный неоновый лозунг, сияющий посреди темного неба, и с изумлением замечает, что одна из букв закрыта силуэтом какой-то фигуры. Квидо, стоящий за ее спиной, раздавлен.
— Я мог бы простить тебе, если бы ты нашла другого, — сказал он ревниво, — но я никогда не прощу тебе, что ты позволила ему это!..
Но на следующее утро выясняется, что на крыше был не кто иной, как товарищ Шперк, защищающий неон своим собственным телом от нескольких членов «Гражданского форума»,[53] собравшихся его демонтировать.
6 декабря светящийся лозунг был окончательно снят. В тот же вечер товарищ Шперк приставляет дуло охотничьего ружья к своему правому виску и спускает курок. По счастливой случайности пуля минует цель, и потому единственное следствие попытки самоубийства — согласно медицинскому заключению — временно оглохшее правое ухо. После недолгого реабилитационного периода товарищ Шперк покупает на аукционе, проводимом в рамках так называемой «малой приватизации», за объявленных 3 240 000 чехословацких крон ресторан под названием «Охотничий домик».
