Жоржи Амаду - Пастыри ночи
Они пришли засветло. По дороге в Сан-Гонсало носились тени, опускаясь на таинственные убежища Эшу. Эшу выглядывал из густых зарослей то в образе молодого красивого негра, то в образе старого нищего с посохом. Его лукавый и радостный смех уносил к вершинам деревьев легкий вечерний ветерок.
Тиберия, Массу и Артур пришли не одни, их друзья пожелали присутствовать при обряде. Мать Донинья пригласила помогать нескольких женщин, которых сама выбрала. Они приготовили омовения, разожгли большой костер, наточили ножи и покрыли чисто выметенные полы листьями питангейры. Все было готово для торжественного обряда.
Однако, кроме приглашенных, явились любопытные, и площадка загудела от голосов, словно ожидалось большое празднество.
Сразу же после семи мать Донинья, заранее недовольная тем, что завтра придется вставать на рассвете, велела звонить в колокольчик, и все собрались в доме Огуна. Народу оказалось слишком много, так что некоторым пришлось остаться снаружи.
Донинья окинула их взглядом.
— Никто не звал, сами пришли, пусть теперь устраиваются, где хотят.
Артур да Гима и Массу уже ожидали в молельне — помещении, где были сложены фетиши святого, его одежда, оружие, пища, в общем, все его имущество. Негр и Артур приняли настоенную на листьях ванну, теперь им был не страшен дурной глаз, зависть и прочие напасти. Потом надели чистые белые одежды: Артур — пижаму, Массу — брюки и рубашку и уселись на циновках, постеленных на полу.
Тиберия, тоже только что совершившая омовение, вышла в сопровождении жрицы. Закутанная в широкие белые одежды, она пахла лесными травами и кокосовым мылом. Она осталась в комнатушке рядом с молельней и также уселась на циновку, свободно разместив свои не стесненные корсетом телеса. Тиберия сейчас напоминала гигантского идола, однако доброго и веселого. Жезус, ее муж, скромно затерявшийся среди зрителей, довольно улыбался, наблюдая за отдыхающей женой.
Снова зазвонил колокольчик. Мать Донинья взяла простыни, сначала покрыла ими обоих мужчин, потом женщину. Все трое сидели в ритуальных позах, Донинья со вздохом тоже уселась на табурет — завтра ее ожидало много дел. Она запела кантигу во славу Огуна, дочери святого тихо подпевали ей.
Затем чистой водой из глиняных кувшинов мать Донинья окропила пол и смоченными в ней пальцами коснулась ног, рук и головы сначала Массу и Артура, потом Тиберии. Нарезала трав и, отложив немного для обряда, дала всем троим пожевать.
Огун отозвался, объявив, что готов к завтрашнему дню. Донинья может не волноваться, все пройдет хорошо, он знает, что она тревожится, и хочет успокоить ее. Затем Огун настойчиво порекомендовал сделать на рассвете жертвоприношение Эшу, чтобы тот не испортил праздника. В ту ночь Эшу разгуливал по окрестностям, пугая путников на дорогах: нужно задобрить его. Однако мать Донинья, женщина предусмотрительная и опытная, уже припасла курицу для жертвоприношения Эшу, которое совершится, едва займется заря. Эшу сам выбрал эту курицу несколько дней назад. Огун пожелал всем счастья, особенно своему куму Массу, и удалился, пообещав вернуться, когда пища будет готова.
Когда куры были принесены в жертву, их кровью Донинья помазала головы обоих мужчин и женщины. Теперь они освободились от зла и уже совсем были готовы к завтрашнему дню.
Пока дочери святого готовили трапезу для Огуна, собравшиеся беседовали на разные темы, избегая, однако, говорить о церемонии. Наконец угощение было подано — шиншим из курицы, абара, акараже. Сначала отложили для святою его любимые куски, затем угостили Массу, Артура и Тиберию, а потом всех остальных. Еды было вдоволь, кроме того, Жезус принес две оплетенные бутыли с пивом, прохладительные напитки и несколько бутылок сладкого вина. Поев и выпив, расходиться не торопились, однако мать Донинья напомнила, что завтра надо рано вставать и вообще день предстоит нелегкий.
В маленькой молельне у ног Огуна остались Массу, Артур и Тиберия, закутанные в простыни, вымазанные кровью принесенных в жертву птиц, с куриными перьями, приклеенными кровью к пальцам ног, рук и голове, с кусками священной пищи в волосах, покрытых белой тканью. Артур и Массу спали, лишь Тиберия бодрствовала. Она лежала под своей простыней, с ожерельями на огромной груди, и улыбалась.
Их друзья попросили разрешения переночевать тут же на площадке, но Донинья не позволила. Чем меньше народу будет сопровождать Огуна в церковь, тем лучше; им не стоит привлекать к себе внимание. Она сделала исключение только для Жезуса: велела постелить ему циновку в столовой. Человек умный и осторожный, он может пригодиться, если вдруг случится что-нибудь непредвиденное. Донинья торопливо попрощалась с Мартином и Ветрогоном, Ипсилоном и Курио. Мартину и Оталии поручили привести в церковь старую Вевеву и ребенка. Встретиться договорились завтра в семь утра на площади Позорного Столба.
Однако указания матери Дониньи выполнены не были, и еще до восхода солнца дороги к площадке заполнили дочери святого, оганы, негры, мулаты и белые — все хотели участвовать в празднике с самого начала. И ни за что не пропустить небывалое зрелище — ведь языческое божество войдет в христианский храм и будет крестить ребенка. Никогда еще и никто такого не видел. Люди торопливо поднимались по покрытым росою склонам, где среди утренних теней бродил Эшу, неуклюжий мальчик, ожидающий своего жертвоприношения.
Женщины бросали лотки с акараже и абара, кастрюли с кашей из пубы[48] и тапиоки[49], сковороды с арату[50] и выбегали на угол посудачить с прохожими. Другие покидали разожженные очаги в богатых домах, где они показывали чудеса кулинарного искусства. Третьи уходили от своих семейных обязанностей. Они взбирались вверх по склонам, одетые в самые пестрые и яркие платья, особенно нарядились дочери Огуна. У многих на руках сидели малыши.
Явились также и важные лица. Например, жрец из Марагожипе, к которому часто обращались за советом. Он тоже специально для того, чтобы присутствовать при столь необычном событии, приехал на такси вместе с не менее известным отцом Ариано да Эстрела д'Алвой, которому эта история не очень нравилась. Прибыла и Агрипина, жрица Ошумарэ, торговка кашей на Ладейра-да-Прасе, крупная, красивая, великолепно сложенная женщина с кожей медно-красного цвета. Агрипина отлично танцевала, особенно удачно имитируя движения змеи, ползущей по земле. Какая-то балерина из театра в Рио-де-Жанейро научилась ее танцам и имела большой успех у зрителей и критиков.
Донинья встала очень рано, задолго до рассвета, и позвала свою помощницу Стелу. Они разбудили дочерей святого, надо было сделать жертвоприношение Эшу. Массу храпел в молельне, как паровой котел. Донинья в сопровождении Стелы и других дочерей Огуна направилась к дому Эшу. Одна из женщин пошла за курицей и вернулась в тревоге: курица сбежала; непонятно, как она могла освободиться от бечевки, которой была привязана к дереву.
В то самое время, когда женщина рассказывала Донинье о случившемся, из зарослей вдруг послышался дерзкий, раскатистый хохот. Мать святого и Стела, переглянувшись, вздрогнули. Так мог смеяться только Эшу, глупый мальчишка, насмешник и сорванец. Он столько раз надувал людей, что его часто принимали за дьявола. Все его боялись и всегда посвящали ему первую церемонию на праздниках и первые кантики. Раз он потребовал курицу себе в жертву, теперь ничем другим не удовлетворится. И еще, чего доброго, будет мешать им в этот знаменательный день.
Мать Донинья послала за тремя белыми голубками, сидевшими в клетке, рассчитывая задобрить ими Эшу; она принесла их в жертву вместо курицы. Эшу как будто согласился их принять, ибо смех его стих и вообще стало поспокойнее. Coвершив жертвоприношение, Донинья вернулась в молельню Огуна, чтобы закончить обряд бори — снять простыни с головы Массу, Артура и Тиберии, перья с их рук и ног и пищу с волос.
Когда в сопровождении их троих Донинья вошла в большой барак, еще окутанный предрассветным туманом, туда уже набилось полно народу. Мать святого нахмурилась, ей не понравилось это. Она предполагала, что Огуна поведут в церковь лишь четыре-пять женщин, не считая ее самой. Да, такое сборище ни к чему. А тут еще курица сбежала, и Эшу почему-то хохотал. Она озабоченно покачала головой. Ей было известно, многие осуждали ее за то, что она взялась за столь спорное дело. Может, они и правы. Но теперь уже поздно раздумывать: она должна это дело довести до конца. И вообще она выполняет волю божества. Огун не оставит ее.
Она пересекла барак с гордо поднятой головой, направляясь к креслу, к спинке которого была привязана красная лента, символизирующая цвет Шанго. На этом кресле могла сидеть только Донинья, заслужившая эту честь своим положением и авторитетом. Дочери Огуна подошли к ней и опустились на пол, поцеловав ей руку.
