Николай Климонтович - Последние назидания
Местом охоты я и мои дружки избрали многочисленные злачные заведения проспекта Калинина. Здесь было непредставимо дешево, к тому ж выпивку мы, как правило, приносили с собой, беря в буфете для близира лишь по бокалу дешевого сухого вина, кислого рислинга там или алиготэ. Нам стоило лишь расположиться за столиком, как девицы слетались. Многие были уже знакомы и использованы, но у них всегда находились еще нераспробованные подруги. Конечно, легкость тогдашних отношений между полами была совершенно невообразима старшему поколению: оно кое-что слышало про социалистическую революцию, но про сексуальную – ни звука. Для нас же проблема была не в том, чтобы найти партнершу – спрос в этой части не догонял предложение,- но
куда вести. Хороши, конечно, были ночные скверы летом, теплые парадные и пыльные чердаки осенью и зимой, но эти прибежища годились лишь для скорых собачьих удовольствий. По-видимому, проникнувшись идеей эмансипации, а главное, боясь тем январем отморозить себе задницу где-нибудь в подворотне, я и потащил спьяну только что обретенную подружку к себе домой. Ведь я уже был совершеннолетним и, возможно, бессознательно совершал пробный заход, предпринимал своего рода демарш…
Когда девица была изгнана, я не слишком огорчился, хотя, конечно, пожалел, наверное, что не прижал ее предварительно в подъезде. Но она сыграла свою провокативную роль: ситуация накалилась, именно сейчас решалось – отстою ли я свои права. Это мой дом, сказал я веско, как мне представлялось. Лицо отца омрачилось. Здесь нет ничего твоего, сказала мать. И добавила, что если дело так пойдет и дальше, то у тебя никогда ничего своего не будет. Отец же молча разглядывал меня, и глаза у него дрожали. Это твой выбор, сказал он скорее утвердительно, чем задавая вопрос, и намекая, наверное, на изгнанную девицу. Я нагло пробормотал что-то в том духе, что, мол,
она мне нравится.
– Иди спать, – сказал он, – завтра поговорим.
Я проснулся рано, испытывая не столько раскаяние, сколько похмелье.
Мы позавтракали молча вдвоем с отцом. На лекции идти мне было не надо, начались каникулы, а надо было, действительно, заниматься.
Собирайся, сказал отец, и возьми паспорт.
– Ты меня женить хочешь? – попытался сострить я. И в ответ услышал
по дороге поговорим. Удивительно, но так жестко он со мною никогда не разговаривал. И какое-то чувство унылого безволия охватило меня, будто я почувствовал, что впереди меня ждет что-то стыдное и унизительное.
Мы вышли на морозную улицу. О какой дороге говорил отец? И куда он меня ведет? Я хочу, чтобы ты показался врачу, сказал он, и я увидел на его лице незнакомое мне прежде выражение не досады, не гнева, но – страдания. Это испугало меня, я здоров.
– Ты живешь, – сказал отец с болью, будто пересиливая себя, – ты живешь в доме с тремя женщинами…
Мы сели в троллейбус и приехали в венерологический диспансер, который располагался на Мосфильмовской улице. К участковому венерологу тоже была очередь, но все-таки не такая большая, как за пледами. На шатких стульях, выставленных вдоль крашеной зеленой масляной краской стены, смирно сидели мужчины разных лет. Одни сжимали побелевшие руки на коленях в ожидании диагноза и приговора, другие, пришедшие, видно, на проверку после курса бициллина, глядели пободрее. Висел аллегорический плакат, предупреждающий о катастрофических последствиях случайных связей: разбитная накрашенная девка в соблазнительной миниюбке наступала наглым каблуком на хрупкий стебель цветка. Какой нехорошей болезнью болела девка, оставалось догадываться. Меня вызвали в кабинет.
– Жалобы есть? – спросил веселый, как мне показалось, доктор. Он был без очков и потому, наверное, щурился. На нагрудном кармане белого с желтизной халата было неотстиранное чернильное пятно. – Снимай штаны. Жми от корня… Так, повернись. Пописай в баночку над раковиной… Так, – сказал он, рассматривая мою мочу на просвет, причем глаза его почти совсем прикрыли веки, будто он получал удовольствие. – Выливай,- отдал он мне мою банку и склонился с ручкой к столу, – сполосни… Поставь не место… Одевайся… Следующий! – крикнул.
– Вы скажите… – попросил я, заикаясь, застегивая штаны, пылая стыдом и унижением.
Доктор встал, подтолкнул меня к двери и крикнул в коридор здоров,
папаша…
Мы молча вышли на улицу, не глядя друг на друга. Это унижение он нанес мне в видах воспитания? Или он действительно думал, что я томлюсь тайной болезнью? Я на кафедру, сказал он, а ты – домой?
Я посмотрел на него, его суровое страдание сменилось слабой улыбкой, в которой мне почудились жалость и, быть может, тень раскаяния. И я понял, что скорее всего нашей молчаливой близости пришел конец. И мне теперь придется взрослеть одному. И сиротою искать путь к дому.
КАК ГРЕХА БЕЖАТЬ
Пришла еще одна нервная весна. В сквере на улице Дружбы, что перед китайским посольством, на берегу пруда появилось новое лицо – дама с котом. Кот был рыж и толст, скорее всего кастрирован, гулял на поводке, как шпиц. Животные нас и познакомили: моя фокстерьериха
Топси, забыв на время о прикормленных кусками студенческих булок с изюмом и огрызками школьных пирожков с повидлом диких некогда утках, давно забывших улетать на зимовку на берег турецкий, но не потерявших увертливости, забыв о неприступных шипящих лебедях, проявила к коту самый живой интерес. Прямо скажем, бросилась на него. Кот был недоволен, фыркнул и напыжился, я извинился, Топси, удивляясь, что она же еще и виновата, выслушала мое внушение.
Выяснилось, что кота звали Антон, даму – Лика. На коте был ошейник с золотой инкрустацией, на Лике – большая светлая шляпа с полями, похожая на абажур. На этом чеховские реминистенции кончаются.
Сблизили нас события на далекой реке Амур, потому что возле китайского посольства как раз в те дни проходили организованные властями демонстрации трудящихся. Демонстрантов снимали с работы в ближайших НИИ и веселыми, будто их отправили пить и предаваться свальному греху на картошку, дружными колоннами проводили под окнами китайцев. В сторону посольских служащих, одетых в одинаковые синие френчи и время от времени опасливо выглядывавших из-за белых марлевых занавесок, из толпы летели загодя приготовленные пузырьки с разноцветной тушью, наверное, выписанные по линии профкома: посольство долго потом стояло, украшенное потеками, которые упрямые китайцы не смывали. Впрочем, протестующие, хоть и потрясали кулаками, были настроены скорее добродушно, и среди однотипных официальных плакатов руки прочь от Даманского бросался в глаза укоризненный транспарант домашнего содержания что же вы, друзья китайцы?
– Неужели, – сказала Лика, подхватывая кота, который был обеспокоен беспорядками не на далеком острове, а на родном бульваре и дергал толстым хвостом, – неужели нам жалко для них какого-то там острова?
Голос у нее был довольно низкий, будто она много курила, запивая сигареты портвейном. Нам с Топси острова тоже было не жаль. Кстати, три с половиной десятка лет спустя этот самый остров китайцам все-таки подарили, но это к слову… Я был приглашен как-нибудь заглянуть на кофе. И получил номер телефона.
– Если подойдет мама – не смущайтесь, – сказала она на прощание.
Думаю – по привычке, ибо вряд ли я выглядел таким уж застенчивым.
Лика обитала здесь же, в доме по соседству, с мамой Капитолиной
Константиновной и с тремя котами – обнаружилось, когда я заявился в гости, что, кроме Антона, есть еще два, Иван и мой тезка Ники,- в однокомнатной квартире в обычной советской тесноте и убогости. Пахло кошачьей мочой, рыбой и египетскими духами, взятыми, наверное, в
Балатоне. Однако в убранстве и быте этой маленькой семьи было будто воспоминание о несбывшемся: признаки давно забытого уклада и призраки погибшей роскоши – нет, не потерянного в исторических передрягах семейного богатства, но неутоленной тоски по обеспеченной неге: угловые китайские полочки с золотой живописью по черному, уныло свисающие с них желто-серого цвета ручной работы кружева, какая-то безделка из слоновой кости.
Размещение постояльцев квартиры было таково: пожилая мама в бигудях, приветливая, но усталая и будто чуть испуганная, обитала в единственной большой комнате с многими горшками разбегающихся вьющихся растений, ее же дочь Лика обреталась в закуте, выгороженном из кухни, – там стоял на подкосившейся ноге торшер с интимно наброшенным на него шелком, там висела книжная полочка, где сбилась стайка однотипных сборничков, скорее всего стихов. Во всяком случае, первой стояла книжка, на обложке которой можно было прочесть Сильва
Капутикян.
– Мама кофе не пьет, маме вредно пить кофе, – сказала Лика своим низким голосом в никуда и увлекла меня в закуток.
– Да мне же на дежурство, доченька, – с фальшивой готовностью отозвалась та сквозь стенку, отлично пропускающую звуки. – Не забудь мурзиков покормить.
