Игорь Губерман - Гарики из Атлантиды. Пожилые записки
(Кстати, пусть меня на этом месте великодушно простят безусловно умные, но настолько старательные евреи, что болезненно вздрагивают они и с печальной осудительностью смотрят, если кто-нибудь упомянет само название этого милого домашнего животного. Испуг этих ревнителей имеет прямое отношение к нашей теме.)
Искушенный современный читатель растолковал бы все сюжеты просто и легко: за чем ходил к матери дурак, побитый впервые? За ценными руководящими указаниями. За что же его опять побили? За слепое следование последней инструкции. А ведь жизнь переменчива! И воспринимать ее в течении, верно оценивать применимость и уместность заученного — вот чего не может глупость.
Идя путем чисто научным, Токарский увидел в поведении дурака нечто более глубокое и общее. Наш разум обычно строит поступки и мнения на основе далеко не полных данных о характере ситуации. Мы ведь нормально и естественно усваиваем только часть того, что видим и слышим (а еще сколько не видим и не слышим!), вовсе не всегда мы верно и полно улавливаем все связи в увиденном и услышанном. Зато мы точно выделяем признаки существенные и значимые (толпа, покойник, жених с невестой, огонь, конюшня, свинья), сопоставляем их с нашим опытом и совершаем поступок. Это может быть вариант готовый и привычный, но может быть — и сочиненный на месте. И дурак поступает так же, но из прошлого усвоил мало или неверно, а сейчас неверно понял, ибо пропустил существенные признаки.
Однако вот что очень важно: «Дурак свободен от сомнений. Восприняв мало, глупый полагает, что воспринял все, и считает себя обладателем истины…» (Токарский).
Вот почему дураки так уверенны, категоричны, безапелляционны и решительны: ведь безусловная истина на каждый случай — у них в кармане! И чем больше накопилось опыта (слабо переваренного, но крепко усвоенного), тем несговорчивей и тверже, тем бесповоротней и отважнее дурак. И покуда умники еще только сомневаются, обдумывают, перебирают варианты и последствия, дурак уже все понял и вынес неукоснительное суждение. Или даже наломал уже дров. А при столкновении асфальтового катка с человеком всегда страдает человек — даже если каток был не прав и слегка поторопился. А в цивилизованном двадцатом веке при наличии связи и технологии дурак делается глобально страшен и опасен — я не о мерзавцах говорю, а именно о дураках.
И потому обменный курс: за одного битого двух небитых дают — не должен относиться к битому дураку, поскольку опыт плохо и неполно усваивался им. Вот, например, сидит дурак на суку и старательно пилит этот сук. Вот он упал, ударился и даже сам сообразил причину (если крепок задним умом). Теперь он — дурак с опытом. Это придает ему сил и решимости. Сук он больше пилить не станет. «Нашли дурака», — презрительно скажет он. Даже не полезет, скорее всего, на сук. Но в колодец не задумываясь плюнет. А от дождя побежит прятаться в пруд. Сидя в стеклянном доме, будет кидать в прохожих камни. И так далее. А всем возможным жизненным ситуациям обучить заранее невозможно. А нам с ним рядом — жить и жить. Порою даже глупо и опасно становясь между дураком и совершаемой им глупостью.
Но как же образование? О, образование безусловно меняет: отчасти просветляет, а отчасти — усугубляет глупость, становясь ее щитом и мечом. В то же время невежество — это порох и бензин глупости. Так что равно плохо сказываются на дураке и ученье (свет), и неученье (тьма). Хотя, конечно, польза образования неоспорима и высока. Но Чехов не без грусти сказал однажды, что образование развивает все способности, а в том числе — и глупость.
Оттого давно и глубоко замечено, что ученый дурак глупее, чем неученый. В наш век повального просвещения это стало еще видней, ибо круглые дураки становятся многогранными. Но образование ожесточает неразумие. В узкой своей области дурак может достичь огромных подлинных успехов и плодотворно, с пользой передать другим свою сугубую эрудицию. Да только вот беда: осведомленность в узком коридоре специальных знаний наделяет ученого дурака неописуемым апломбом, растекающимся на все остальное пространство жизни. Он не устает поучать, советовать, наставлять, оценивать, раскрывать глаза, вмешиваться, истолковывать, входить в комиссии и комитеты по любым вопросам и проблемам.
А полное отсутствие сомнения в себе и правоте своей (сомнение — начало мудрости, вспоминает Токарский слова Аристотеля) и раздражительная неприязнь к тем, кто высказывает такое сомнение, сочетаются в дураке с недоверчивостью к советам и мнениям окружающих.
Ибо ошибочно считать, что дураки доверчивы и добродушны. Это пагубное и опасное заблуждение. А упрямый, несговорчивый, подозрительный, упоенный, целеустремленный, напыщенный, полномочный и самовлюбленный дурак?
А убежденный и неукоснительный? А бдительно ищущий еретических отклонений, несоблюдения или превратных толкований?
Природа чрезвычайно справедлива: недодачу разума она с щедростью возмещает самоуверенностью, апломбом и нетерпимостью. И поэтому дурак с убеждениями — большая опасность для окружающих (даже разделяющих его убеждения).
Из-за великого разнообразия глупости мое исследование оказалось очень затруднительным. Ибо дурак бывает молчаливый и болтун, застенчивый и развязный, веселый и грустный, общительный и замкнутый, счастливчик и неудачник, верный и подлый, образованный и невежда, трудолюбивый и лентяй, хвастун и скромник, воспитанный и хам, талантливый и бездарный, инициативный и пассивный, отважный и боязливый, прямодушный и хитрец. Я чуть было не написал тут: умный и глупый — и был бы прав, что легко увидеть из дальнейшего.
А кстати, об уме и горе от ума. Ясность этой ситуации слегка подпортил ее родоначальник Чацкий: давно уже замечено кем-то, что вовсе он не так уж был умен. Ибо никак нельзя назвать умным человека, который по поводу и без декламирует свои возвышенные речи то перед сытым недалеким барином, то перед елозящим приживалой, то перед пустой бабешкой, а то и вовсе перед военизированным шкафом. Ибо ум — это непременное и ясное понимание, с кем ты имеешь дело, кому и что разумно говорить.
Например, умен ли был добрый повар из известной басни, мягко стыдивший вороватого кота?
А достаточно ли был умен карась-идеалист, поплывший к щуке потолковать о добродетели? Хотя и жаль его, но вряд ли.
Правда, у Токарского причисляются к глупым и довольно спорные поступки. Он вспоминает прекрасный и поучительный эпизод у Рабле — когда Панург, купивший у купца на корабле одного барана из огромного стада, неожиданно бросил этого барана за борт. Восторженно блея, все до единого бараны принялись прыгать за борт, спеша и толкая друг друга, чтобы успеть за товарищами. Тут Рабле упомянул Аристотеля, не зря считавшего баранов самыми глупыми животными, и Токарский соглашается с ним, полагая такое пагубное подражание очевидной глупостью. Но это стоит обсудить, поскольку вывод не бесспорен.
Подражание очень глубоко сидит в человеческой психологии. Это благое наследие наших предков, живших некогда стадами и стаями, а потом племенами. Подражание было разумно и необходимо тогда, чтобы выжить (некто первым, например, замечает опасность и бежит), но и сейчас в нем много пользы и смысла. Подражание — основа обучения и воспитания, где многое состоит из личного показа, примера, собственных поступков и отношений.
Но вернемся к нашим баранам. Стоило ли им бросаться в море за первым? Я попытаюсь размышлять, влезая в баранью шкуру. Некогда Женева славилась обилием предприимчивых и хитрых обывателей. И появилась в Европе пословица: «Если видишь, что женевец кидается из окна, спокойно следуй за ним — не останешься внакладе».
И вот я стою на палубе, баран-бараном, и вижу, как спешно и радостно сигают в море мои близкие товарищи. Я не имею возможности расспросить их (таково частое условие житейской задачи), а хоть бы и сумел — они бормочут невнятицу или ссылаются на уже прыгнувших, и я не знаю, что делать. Я вспоминаю эту женевскую пословицу (или думаю о стихийной мудрости еврейского народа) и лихорадочно соображаю. Что, если прыгающие что-то знают (или чувствуют), и я, оставшийся на палубе, тем самым останусь в дураках?
А может быть, прыгающие — просто бараны? Но что-то очень уж их много.
А папа, помнится, мне с детства говорил: «Ты только не считай других глупее себя — ошибешься и ушибешься». Да, мне папа вот еще что часто говорил: «Почему ты все время норовишь выделиться и поступаешь не как все? Очень ты умный, что ли?» (Кстати, в любые времена этот вопрос звучал осудительно, как бы изобличая человека не совсем своего, хитреца, умышленника, выжигу и себе на уме.) «Ты думаешь, что все идут не в ногу, а ты — в ногу?» — говорил мне папа. (За это нас, евреев, и не любят, звучало в его словах, тяжело пахнувших житейским опытом.) «А коллектив всегда умнее, потому что его больше», — говорил папа.
