Сэмюел Беккет - Мерфи
Далее Кунихэн требовалась свобода действий с тем, чтобы успешно водить его за нос, и именно по этой причине она держала его на расстоянии, подпуская к себе лишь изредка. Кунихэн с помощью денег и угроз вынудила Купера в конце каждого дня докладывать о результатах поисков Мерфи сначала ей, а уж потом Вайли. При содействии Купера она в обход Вайли повидалась с Ниери и выложила ему все начистоту.
Несмотря на то что Вайли делал вид, что его крайне обижает такое с ним жестокое обхождение, сложившееся положение вещей устраивало его как нельзя лучше. Ибо признаемся, общение с Кунихэн отнюдь не являлось в глазах Вайли одним из тех удовольствий, которые в таком изобилии предоставляет Лондон и которыми Вайли предполагал насладиться сполна (а точнее, настолько, насколько хватило бы ему денег ею, то есть Кунихэн, ему выделяемых). Лишь в Дублине, где, как говорится, на безрыбье и рак рыба и курица тоже птица, Кунихэн могла оказаться желанной для мужчины со вкусом. Если Лондон не излечил Ниери от Кунихэн, то следовало предположить, что Ниери либо не вполне мужчина, либо святее святого. Если вам захотелось принять «морскую ванну», но вы живете далеко от моря, то можно растворить пакет морской соли в ванне и удовлетвориться этим малым, но нелепо прибегать к пакетам с морской солью, находясь на берегу моря.
Вайли был доволен ходом событий (так любезно предопределенным самой Кунихэн) еще и потому, что он, как и она, мог безо всякого риска и стеснения вести двойную игру. Он угрозами принудил Купера (денег он ему, в отличие от Кунихэн, не сулил) докладывать ему в конце каждого дня о ходе поисков Мерфи и делать это до того, как он отправится на доклад к Кунихэн. При содействии Купера Вайли в обход Кунихэн встретился с Ниери и выложил ему всеначистоту, тем самым прибавив свой рассказ к рассказу Кунихэн.
Вот таковы были основные причины, приведшие к разрыву между Кунихэн и Вайли. Однако разрыв этот никоим образом не был ни «бесповоротным», ни «окончательным», и время от времени они изыскивали возможность встречаться после ужина на «нейтральной территории» и обмениваться мнениями по поводу хода событий, а также отдаваться позывам похоти.
Купер, находясь в услужении у двух господ, не испытывал от этого, несмотря на давнее предупреждение,[184] никаких затруднений. Ни для кого он не усердствовал, и нельзя было бы сказать, что о ком-то одном он радел больше, чем о другом. Человек по натуре более слабый, чем Купер, принял бы сторону либо Кунихэн, либо Вайли, человек по натуре более сильный, чем Купер, шантажировал бы обоих. А вот Купер, до тех пор пока он держался в стороне от бутылки, идеально подходил для исполнения той роли, которая ему выпала, и сновал, несоблазняемый, меж двумя соблазнителями с замечательным безразличием челнока, не впадая в бесчестье и не получая никаких похвал. Каждому из своих господ он делал полный и честный доклад так, словно бы других с их требованиями не существовало, и первым выслушивал его доклад тот, кто жил поближе к тому месту, на котором застигали Купера приближающиеся сумерки.
Купер и не пытался снова снискать милость Ниери, подсознательно полагая, что умнее будет подождать, пока Ниери сам его призовет. Находясь в положении сообщника двух прохвостов, Купер, однако, не ощущал себя законченным подлецом, ибо о нем они ничего не знали, а вот он, напротив, знал о них много такого, что предпочел бы поскорее забыть. Побывав в услужении у Ниери, которого считал «настоящим барином», Купер видел, что те, кому он служил теперь, постепенно становились «поклонниками Бахуса» (как выразилась бы сама Кунихэн) в не меньшей степени, чем он сам. Являлось ли такое относительное возвышение в собственных глазах (за счет понижения других) началом той полнокровной жизни, возможностью достижения которой дразнил его Вайли еще в Дублине? «Скоро, скоро, – говаривал Вайли, – ты сможешь уже нормально садиться, снимать шляпу ну и делать все остальное, как другие люди, все то, что сейчас для тебя невозможно!»
А Ниери, выслушав исповеди Кунихэн и Вайли, испытал такое облегчение, что завалился в кровать и поклялся не вставать до тех пор, пока не получит надежное сообщение об отыскании Мерфи. Он написал письмо Кунихэн, в котором говорилось:
«Я никогда не забуду Вашей верности. Вы – тот единственный человек, которому я могу доверять. Постоянно держите этого Иуду Вайли в поле зрения. Скажите Куперу, что служа Вам, он служит и мне. Приходите, когда получите какие-либо известия о Мерфи, – но не раньше. Все это очень тягостно. Знайте, что с моей стороны Вы не встретите неблагодарности».
Написал он письмо и Вайли:
«Никогда не забуду твоей преданности. Уж, по крайней мере, ты меня не предашь. Скажи Куперу, что оказывая услугу тебе, он тем самым оказывает ее и мне. Старайся не упускать из виду эту Иезавель[185] Кунихэн. Приходи ко мне, когда отыщется Мерфи, – но не раньше. Все это так тягостно. Знай, что с моей стороны ты не встретишь неблагодарности».
Ниери и в самом деле излечился от Кунихэн, причем настолько полно и окончательно, что более полного освобождения от нее нельзя было бы себе и представить. Это духовное избавление было более совершенным, нежели то, которого он бы достиг, даже если бы она уступила его желаниям, как это произошло с девицей Двайер. Однако способ излечения кардинальнейшим образом отличался от того, который был так успешно применен к Вайли. Хотя, надо заметить, в случае с Вайли речь следовало бы вести не столько о выздоровлении, сколько о лечении, ибо Кунихэн уступала в некоторой степени желаниям Вайли или, если выразить это несколько иначе, поддавалась его прихотям. Вайли получал такие дозы, которые делали дальнейшую гомеопатию излишней.
Читателю, возможно, будет любопытно знать, что слова Вайли, обращенные к кому бы то ни было, надолго оставались в памяти услышавших их. Скорее всего этому способствовал особый тон голоса. Скажем, Купер, чья память, вообще-то говоря, плохо удерживала слова, сумел однажды восстановить без потерь одну Вайлиеву фразу, которую сам Вайли посчитал бы наипустяковейшей из самых пустяковых: «Синдром, известный под названием жизнь, слишком диффузен, и для его лечения средства лишь для снятия боли непригодны, ибо если при применении такого средства и наступает некоторое облегчение одного из симптомов, то тут же усугубляется какой-нибудь другой. Жизнь – закрытая система. И, к примеру, лошадиная пиявка – закрытая система, и степень ее прожорливости постоянно остается неизменной». Фраза была пересказана Купером Ниери, и теперь он, не вылазивший из постели, постоянно повторял ее.
Ниери раздумывал над своими недавними задом-напередными поворотами, одновременно такими приятными и такими болезненными. К приятным переменам можно было отнести уход боли от потери Кунихэн; к неприятным следовало бы отнести приход боли, вызванной отсутствием общения с Мерфи и сообщениями о том, что Мерфи все больше «сдавал»; зады же наилучшим образом приспособлены природой не только для получения ударов, но и для глумления над наносителями ударов; этот парадокс был удивительно доходчивым образом проиллюстрирован Сократом,[186] который, задрав свой плащ, обратил обнажившуюся часть к деревьям.
Уменьшалась ли потребность Ниери в Мерфи от того, что Мерфи превратился из ключа, который должен был открыть доступ к Кунихэн, в одну-единственную земную надежду обрести друга и вместе с ним все то, что такая дружба могла бы дать (представление Ниери о дружбе было весьма забавным: он наивно полагал, что дружба может длиться чуть ли не вечно. Упоминая кого-либо из своих врагов, он никогда не говорил: «А ведь он когда-то был моим другом»; он всегда говорил, с нарочитой тщательностыо выговаривая слова: «А ведь я когда-то думал, что он мне друг»). Так стала ли его потребность в Мерфи меньше? Ниери казалось, что она сделалась еще больше, чем была раньше, но с другой стороны, совсем не исключено, думал Ниери, что она была не больше и не меньше, а оставалась прежней. «Преимущество такого взгляда на вещи заключается в том, что не ожидая существенного улучшения положения вещей, можно не бояться и того, что это положение ухудшится. Все будет пребывать в том же состоянии, что и пребывало всегда».
Ниери столь сильно жаждал общения с Мерфи, что, даже лежа в кровати, не находил ни минуты покоя. Никогда, никогда раньше ему не хотелось чего-нибудь столь же сильно! Он ворочался с боку на бок, извивался, как огромный червяк, вдавливал лицо в подушку так сильно, что она двумя крыльями вздыбливалась по обеим сторонам его головы. Перевернувшись со спины на живот, он решил, что очень приятно поменять положение тела и чувствовать, как вес собственной задницы и всего прочего теперь живым грузом давит на кишки, не так, как это было раньше, когда кишки и все прочее тяжким грузом ложились на задницу и спину. Зарывая голову в подушку и прикрывая затылок торчащими вверх углами этой подушки, Ниери, постанывая, бормотал: «Le рои est mort. Vive le pou!».[187] Смолкал, a потом снова стонал в подушку: «А бывает ли так, что вошь успевают раздавить еще до того, как она успевает оставить потомство? А бывают ли ключевые вши: одну такую раздавишь – и сгинет их подлый род?»
