Михаил Однобибл - Очередь
Тягучий томный голос вывел учетчика из задумчивости, голос вплыл в траншею сверху и заполнил ее: «До начала вечерней смены час».
Над краем траншеи возвышалась холеная, одетая в щегольской мундир кадровичка. Крепко упирались в землю по-хозяйски расставленные ноги, руки покойно лежали на груди, голова уходила в сумеречное небо, где уже виднелась звезда. Не удивительно, что при появлении служащей в неотразимом блеске могущества уличников как ветром сдуло. Учетчик тоже оробел. К счастью, женщина обращалась не к нему.
Тот, кому она говорила, заерзал среди дружков. В попытке встать на ноги усталый хмельной сантехник схватил рукой воздух, и учетчик привычным движением подставил плечо. По шаткой лестнице они поднялись из траншеи и направились к первому подъезду учреждения. Уверенная, что они идут следом, кадровичка важно шагала впереди. Она чувствовала их спиной и, не оглянувшись, спросила рабочего: «Кто с тобой?» – «Мой приятель!» – развязно ответил тот и на всякий случай зажал рот учетчику, хотя он и не думал возражать. «Он проводит меня на службу», – добавил сантехник, его ободрило молчание спутницы. «Коллега, а вы в курсе, что творится на службе? – сказала женщина с ударением на официальное „вы“. – В очереди волнения. Начались в подвале и выплеснулись на этажи. На лестнице перед отделом сутолока. Похоже, очередь теряет над собой контроль. Вы же знаете, что за публика эти безработные, как быстро они переходят от мелкого вредительства исподтишка к прямому неповиновению и тогда уже берут нахрапом. Мне с трудом удалось открыть и запереть за собой дверь отдела и выйти из подъезда. У меня возникло нехорошее чувство, что если бы я попыталась спуститься в подвал, передо мной попросту не расступились бы». – «Женская мнительность! – снисходительно возразил сантехник. – Отсюда боязнь воображаемого бунта, очередь никогда на него не решится. Шум поднялся из-за того, что в трубе образовался свищ и в подвал пошел пар. Но после того, как я перекрыл горячую воду, причин для паники нет». – «А я думаю, сначала был шум, потом пар, – холодно сказала кадровичка. – Однако не будем спорить при соискателях. Иначе про нас подумают, что мы в простых вещах не можем придти к согласию, путая причину и следствие. Чего уж тогда говорить о деликатных вопросах трудоустройства! О соблюдении очереди. Об отличии соискателя от собутыльника, которого вы, коллега, зовете на службу в гости. Между тем до начала приемных часов очень мало времени, вам необходимо побыть наедине с собой и настроиться на работу. Пусть в голове одни хмельные мысли, но ведь и с ними надо собраться».
С этими словами служащая прошла в здание. Стремительно и широко распахнула она подъездную дверь, визгливо простонала пружина, несколько уличников из стоявших на крыльце спрыгнули на землю.
Когда женщина завела речь о волнениях в очереди, учетчик глаза боялся поднять. Лишь после ухода кадровички, с трудом веря, что избег разоблачения, он осторожно огляделся. Служащая была права, не пожелав объясняться во дворе: вокруг колыхалась огромная и продолжающая прибывать толпа зевак. Очередь роилась и обтекала сантехника, пряча лица и жадно стараясь ничего не упустить. В глазах рябило от уличников. Поверх голов в окне первого этажа стояла девочка. Поднявшись на цыпочки на подоконнике, она выставила голову в форточку и зачарованно смотрела во двор. Она забыла вынуть палец изо рта, так захватило ее происходящее. В наблюдательнице учетчик узнал Тасю. 8 апреля сантехник, он же начальник 1 отдела кадров, вытолкал ее из окна и объявил, что в его отделе исключительно мужские вакансии. Тогда Тася ухитрилась вернуться внутрь через другое окно, открытое женщиной. Значит, Тася до сих пор держалась на плаву, проходила сложные и опасные процедуры проверок, освидетельствований, комиссий, предваряющих трудоустройство или отказ в нем. Теперь учетчику стала понятна непотопляемость соискательницы, ей покровительствовала влиятельная служащая, только что она сделала внушение самому начальнику отдела. Сантехник тоже заметил Тасю. «У, проклятая, – процедил он и заговорщически шепнул учетчику: – Мы еще заставим их стирать наши рубашки!»
Они взошли на крыльцо. Очередь сделалась более вязкой, уже не расступалась перед ними загодя. Учетчик видел ощеренные рты. Глаза уличников горели яростью. Ближние тянули к учетчику хищно скрюченные руки, но в последнюю секунду разжимали пальцы и отдергивали руки. Слесарь грубо расталкивал очередь. У самой двери он сшиб первоподъездного сверщика, поджарого старика в железных очках. Не будь за спиной стены, тот упал бы. От жестокого удара в грудь старик переломился в глубоком поклоне, и в этом была покорность, но в надсадном кашле хрипел протест. Путь был свободен. В тот момент, когда кадровик взялся за ручку двери, чтобы потянуть ее на себя, и учетчик почувствовал, что спутник перенес вес тела и не висит на его плечах, он вывинтился из-под руки служащего и сбежал с крыльца в толпу уличников. «Все-таки она тебя испугала, – разочарованно сказал сантехник, из распахнутого подъезда за ним доносилась глухая борьба. – Но я тебя запомнил». И непонятно было, что означали его последние слова, обещание отомстить за неблагодарность или вновь придти на помощь учетчику. Или служащий надеялся со временем привлечь его на свою сторону в борьбе с засильем женщин в 1 отделе?
Служащий скрылся в подъезде. В наступившем безмолвии томительно тянулись секунды, учетчик встал спиной к телефонной будке, готовясь встретить врагов, когда на него кинутся. Однако уличники не спешили атаковать, в них чувствовалось смущение, странное при подавляющем превосходстве в силе. Старик-сверщик, наконец, справился с кашлем и завладел общим вниманием. Он встал рядом с учетчиком и глухо сказал: «Все видели?» Двор убито молчал. Только рабочие, поднявшиеся из траншеи, лениво обменивались короткими фразами. Они грузили в телегу инструмент, по обыкновению занятых людей не глядя на безработных. Запряженная в телегу старая коммунальная лошадь стояла неподвижно, как изваяние.
«Все видели, как твердо он отказался от проникновения в отдел кадров без очереди? – возвысил слабый голос старик и в волнении глотнул услужливо поднесенную воду. – На наших глазах он отклонил приглашение, открывавшее прямой путь к трудоустройству на мужскую вакансию через 1 отдел. А после трудоустройства для учетчика канули бы в безвозвратное прошлое все тяготы и лишения очереди, все планы нашей страшной мести. Наших проклятий он просто бы не услышал. Он начисто забыл бы о нашем существовании, как забывают все счастливчики. И вот от таких-то благ он добровольно отказался! Так мог поступить только человек чести. Думаю, никому не надо объяснять, что сам этот факт начисто снимает с учетчика подозрения в измене очереди, в попытках занять в городе теплое местечко в обход установленного порядка. Но почему же раньше мы допускали такое предположение? Почему верили в вину учетчика, в то, что только страх перед разоблачением придал ему прыти и помог укрыться в подвале от гнева улицы? Да потому, что об этом твердили второподъездники, наши соседи по двору, а доверие необходимо для поддержания добрососедских отношений. Мы думали, кроме того, что они сами наведут порядок в своих рядах и поставят на место ставший одиозным для всего города номер Ко.5,II-970. Еще пять минут назад сверщик второго подъезда убеждал меня, что 970 вернулся во двор не по своей воле, что его вытолкали из подвала через пролом как вклинившегося в очередь без очереди, что его единственное спасение повиснуть репьем на добром от вина служащем. А минуту назад коллега Кугут вместе со всеми увидел, как ошельмованный им учетчик, рискуя навлечь на себя гнев служащего, решительно отказался пройти в здание без очереди, причем не куда-нибудь, не в подвал, а прямо за порог отдела кадров, в средоточие наших чаяний. Такая несгибаемая воля и сила духа решают все сомнения в пользу учетчика. Если он и совершил мелкие проступки в первый день пребывания в городе, когда только занял очередь, то не кроется ли их причина в лютой опеке товарищей по очереди? Он же был в городе зеленый новичок и мог сделать отчаянные, необдуманные шаги под натиском Кугута и его команды, гонявшихся за учетчиком по всему городу!»
«А что я? – из дальних рядов толпы испуганно крикнул Кугут. – Я только выполнял указания сверху, полученные снизу через подвального секретаря!» Общий смех, негодующее шиканье были ответом на жалкие оправдания. Симпатичные лица обступивших учетчика уличников, сплошь незнакомых, светились дружеским участием. Кугута не подпускали и близко, а слышал он все, потому что каждое слово первоподъездного сверщика легким шелестом из уст в уста летело в разные концы людского моря. У старика была слабая грудь, он говорил с жаром, но тихим надтреснутым голосом, и так же полушепотом закончил внезапное чествование: «Очередь сурово карает отступников, готовых ради скорейшего достижения цели увильнуть в подлые разовые очереди и в конечном счете ввергнуть город в хаос, когда вакансии будут замещаться не по порядку, а по пронырливости. Но в равной степени не должен остаться без награды и подвиг отречения от соблазна, пример скромности и величайшего самообладания. Таков поступок учетчика. На таких, как он, держалась и держится очередь. Качать его!»
