Меша Селимович - Избранное
В разгар своего монолога я с ужасом заметил, как гаснет слабый свет в глазах муфтия, они посоловели и остекленели, а по лицу пробежал отсвет потерянности. С трудом размыкая губы, он спросил:
— Кто не послушал?
О господи милосердный! Без устали шагаю я, и по-прежнему далеко. Только подойду поближе к цели, он пугается. Только пытаюсь воспользоваться тем, что воздвиг, он все разрушает. Нет конца моему пути!
Очертя голову я бросился вперед. Видно, тлеет в нем еще искра жизни, иначе даже этого не спросил бы. Пропал у него интерес, утомил я его своими мудрствованиями, я уже не играл, а издевался, подхватила меня злоба, голос мой зазвучал серьезнее. От бессилия кружилась голова: молю тебя, подожди еще немного, еще мгновенье не гасни.
Потух последний отблеск солнца, окутала меня ледяная пустыня, а впереди долгая гибельная ночь. Даже крикнуть я не могу.
Я потерял надежду, исчезла легкость, с какой я играл словами, появился страх, нет, больше мне не взлететь, не воспарить, буду ползать по земле, подобно жалкой рептилии.
Мне нужна пригоршня безумных слов, господи, ты должен мне их дать, я борюсь за жизнь — отчаянно взывал я, но молитва не помогала. Значит, оступился, я видел это по его лицу.
Куда ты исчезаешь, брат Харун?
Все, что я говорил потом, было ненужным и напрасным. Я был вынужден раскрыть карты.
Скука неотвратимо овладевала муфтием, он безнадежно погружался в лужу мертвого безволия. Нес погибель миру.
Малик спал, свесив голову на грудь.
— Я устал,— произнес муфтий в отчаянии, почти таком же, как и я.— Я устал. Теперь уходи.
— Я не все сказал.
— Теперь уходи.
— Прикажи выпустить его.
— Кого выпустить?
— Моего брата.
— Приходи завтра. Или скажи Малику. Завтра.
Малик в испуге проснулся:
— Что случилось?
— Господи, как скучно.
— Хочешь, сыграем в шахматы?
— Ничего не случилось.
Он отвечал невпопад, забывая вопросы, каким-то чудом запоминая отдельные слова, потом изрекал ответ, в этом было что-то абсурдно бессмысленное.
Он вышел, не взглянув на нас, сбитый с толку, возможно даже забыл, что мы здесь. Быть может, убегал.
Я не преодолел его скуку. Она победила нас обоих, мне хотелось поскорей уйти. Знай я, что́ получу, не осмелился бы и пытаться.
Малик свирепо посмотрел на меня и, переваливаясь, покатил свое дряблое тело вслед за муфтием.
— Он велел мне прийти завтра.
— Я ничего не знаю. Ух, погубил ты меня.
Итак, кончено. Может, все-таки стоило схватить его за оба уха или щелкнуть пальцем по желтому лбу. Я опять не знал, где Антиохия, на каком языке мы разговаривали. Все это время мне казалось, будто я стою на голове, будто меня подвесили между полом и светильниками, будто подпираю своими плечами потолок, потерянный, обезумевший от их скуки, от своего желания ее одолеть. Странным языком говорил я, и, наверное, напрасно. Возможно, и завтра все будет напрасно, ибо уже сейчас лишает меня мужества сегодняшняя неудача. Я должен прийти, приползу на коленях и не буду знать, не только где Антиохия — будь она проклята! — но и как зовут сына моей матери. Снова мы будем мучиться, напоминая двух стариков во вторую брачную ночь после скорбной неудачной первой, только все будет длиться короче, ибо ни у меня, ни у него не будет большой надежды.
Теперь мне некуда спешить. Вялая желтая рука муфтия в приступе недолгой бодрости не начертала: выпустить арестанта Харуна.
Не провалился ли из-за этого арестант Харун еще глубже во тьму?
Я вышел, меня вывели, вытолкали, перед домом меня поджидал позабытый Кара-Заим. Люди не помнят о нем спустя двадцать лет, а я позабыл спустя один час. Только он не забывает, так-то вот.
— Долго ты там был,— сказал он, с любопытством рассматривая меня.
— А разве единоборство короче длится?
— Обычно быстрей выходят. И всегда растерянные.
— А я растерян?
— Не сказал бы.
Не очень зорок глаз Кара-Заима. Но пусть будет так, как говорит он.
— Мы разговаривали обо всем.
— А обо мне?
— Он велел мне прийти завтра.
— Так. Значит, завтра.
И снова мы шли по чистой дорожке из речной гальки. И пойдем снова завтра.
Я думал, что у меня не хватит сил разговаривать с Кара-Заимом, я даже не услышу того, что он говорит, но вот я слышал и отвечал, хотя все внутри меня было перевернуто, хотя я все еще стоял на голове и медленно, очень медленно выпрямлялся, убежденный, что все будет выглядеть еще более странным, когда я приду в себя. Это походило на опьянение, на дурной сон, я поверю, что на меня наслали чары, что на самом деле ничего не было.
Заим не знал, что творилось со мной, он думал, что все закончилось удачно.
— Это хорошо,— сказал он,— что муфтий зовет тебя завтра. Обычно не зовет. Значит, ты ему понравился, значит, по душе пришелся.
Он не очень был мудр, не очень красноречив, мой добрый Заим. Да, я понравился ему, очень, я ушел, едва дыша, и мы продолжим эту пытку завтра.
Смущенный, с трудом подыскивая слова, глядел на меня Заим.
— Знаешь, я хочу попросить тебя.
Видит ли он, как тень легла на мое лицо от его слов? Я вяло ободрял его:
— Скажи, Кара-Заим. Не стесняйся. Что-то гнетет тебя?
Так должен был разговаривать со мной тот.
— Да ничего не гнетет. Но здесь не знают, кто я, думают, что всегда был таким хрипатым бродягой. Я не говорю о муфтии, а о других.
— У тебя что-нибудь случилось?
— Ничего у меня не случилось. Говорят, что я не подхожу больше.
— Тебя прогоняют?
— Выходит, прогоняют. Я думаю, ты бы мог замолвить слово муфтию, чтоб меня оставили. Воевать я не в силах больше, а ворота сторожить могу получше других. Мне платят сто грошей в год…
— А муфтию двенадцать тысяч.
— Муфтий — другое дело. Вот я и говорю, если сто грошей много, пусть будет меньше, пусть будет восемьдесят. Пусть будет и семьдесят. Семьдесят в год, разве это много? Вот я и хотел…
Да, немного — семьдесят грошей в год. Не отъешься ты на этих семидесяти грошах, мой Заим, да, страшную ты совершил ошибку, что вовремя не умер. Но прости, я не могу жалеть тебя, я только что боролся с черным демоном и весь разбит, развалился по косточкам, живого места нет.
— Воевать ты не можешь,— ответил я машинально,— но ружье носить еще в силах. Ятаган держать можешь. Сколько ты попросишь, если мы решим освободить невинного человека? Схватили его ни за что ни про что, ни в чем он не виноват. Согласишься за сто грошей?
— Не понимаю, то ли ты спрашиваешь, то ли говоришь о том, что должно случиться,— растерялся он.
— Отвечай мне.
— Отвечать нелегко. Пока я был настоящий Кара-Заим, не взял бы ничего. А теперь, если дело честное… Сто грошей?
— Двести.
— Двести грошей! Господи милостивый! Три года я мог бы прожить на двести грошей. И невинный человек? Где он?
— В крепости.
— Значит, двести грошей. И невинный человек, в крепости. Нет, не смогу.
— А двадцать лет назад согласился б? И пусть в крепости? Но невинного, посаженного ни за что?
— Согласился б.
— А сейчас нет?
— Сейчас нет.
— Тогда ничего.
— Это ты в самом деле или шутишь?
— Шучу. Хотел посмотреть, намного ли ты изменился.
— Да, изменился. А если меня выгонят, можно тебя разыскать?
— Если тебя выгонят, я тебе дело найду.
— Спасибо, я этого не забуду. Но все-таки поговори завтра с муфтием.
Он любой ценой хотел остаться на своей белой дорожке, ведущей от ворот к дому. Отблеск ореола муфтия падал и на него, хотя он сам был лишен ореола, и наверняка ему казалось, что отсюда намного ближе к тому герою, чем от квашни пекаря или грядки садовника. А тот герой для него важнее всего на свете.
Я встретил его в тот же день, ближе к вечеру, в самую тяжелую минуту, когда шел к воротам смерти, он выскочил из тумана, упал с неба передо мной на дорогу, где не было никакого смысла нам встречаться, ни нам, ни нашим лицам, ни нашим исстрадавшимся душам. Не знаю, как выглядел я, он излучал радость. И победоносно хрипел.
— Остаюсь,— сказал он в восторге.— Не выгонят меня. Значит, остаюсь. Они спрашивали, о чем я толковал с тобой, я рассказал. Меня отвели к Малику, и я снова рассказал. И о сиянии, и о поле битвы, и как ты предлагал мне двести грошей, и прочее. Если останусь без работы. Малик смеялся, хороший, говорит, человек — это о тебе, и я говорю, да, хороший, и, значит, тебе не надо ничего говорить завтра.
— Ладно.
Он и не подозревал, как я ему помог.
Следует уничтожать прошлое в каждом угасающем дне. Стирать его, чтоб не болело. Тогда легче выдержать длящийся день, не измеряешь его больше тем, что перестало существовать. А так смешиваются призраки и жизнь, и нет ни чистых воспоминаний, ни чистой жизни. Все тонет, опровергает одно другое непрестанно.
