Лоуренс Норфолк - Носорог для Папы Римского
— Прошу прощения, отец. — Голос звучал молодо, и Йорг посмотрел через плечо, отыскивая глазами говорящего. — Это я, отец.
Оказывается, окликал его Хайнц-Иоахим. Он кивнул монаху — мол, продолжай.
— Отец, вот когда вы говорили о том городе с колокольнями и церквами, ну о том, куда мы все отправляемся, мне захотелось узнать, а что это за город такой…
— И мне, отец, мне тоже хотелось бы узнать, что это за город, — вмешался второй голос. Это был Иоахим-Хайнц. — А еще о его короле — ну о том, к кому мы обратимся с нашим прошением. Простите, отец, но как этого короля зовут?
Ему вспоминался их ужас, когда все они сгрудились на полу здания капитула, меж тем как оглушенная церковь мычала и содрогалась от ран. Они оправлялись после того крушения, выбирались из-под его обломков, но медленно, сначала сделавшись боязливыми странниками, исследующими окрестности острова, затем — упорствующими в своем невежестве школьниками, сидящими в амфитеатре, который покинули, чтобы пойти вместе с ним. Теперь он был облачен в них, словно в некое одеяние, увенчанное их новым горизонтом, вращающимся ореолом, золотой обод которого, всегда наполовину освещенный, наполовину пребывающий во тьме, простирался на запад поверх лоскутных болот и солоноватых лагун, достигая морозной черной Атлантики, и на восток — к скудным почвам равнин и гор, изукрашенным хохолками чахлой травы и искореженных ветрами карликовых елей, и на север, где зима и в этом году, и в следующем будет суровее обычного, где люди онемеют при виде волков, пересекающих замерзшие северные проливы, меж тем как льды будут ползти все дальше, чтобы покрыть инеем даже берега Узедома. Но неважно, они к этому времени давно уже уйдут, и нынешнее мгновение, когда Йорг обернулся, чтобы ответить на вопрос, а никем не замеченный Сальвестро, сидящий позади всех монахов, прошептал Бернардо: «Все к лучшему», — станет частью гомона прошлого, к которому они никогда не вернутся, прежде чем льды дважды вновь не станут водой, стеная и трескаясь в неустойчивом весеннем тепле, словно бы под ними оказался заточенным в ловушку некий невообразимый зверь. Все они — люди без тени. В мыслях они уже покинули этот остров и пробираются вперед, к своей цели, преодолевая реки, взбираясь на горы и пересекая равнины. У монахов перехватывает дыхание, когда они слышат имя правителя города, а затем и сам город начинает манить их к себе. От предвкушения странствия у них зудят ноги. У края мыса стоит крохотная армия — не более чем передовой отряд. Тот город, к которому они пришли, расположен совсем близко, всего лишь в нескольких саженях вглубь, но над городом — серый простор пресного, не знающего приливов моря, который их останавливает, и церковь, которая должна быть здесь возведена, никогда не уничтожит этого препятствия: им надо идти дальше. Они повторили за Львом его ошибку, но теперь эта ошибка будет исправлена. Они повернутся и пройдут обратно через остров, эти безоружные воины Христовы. Они пересекут Ахтервассер и направятся на юг, потому что льды давно освободили море и город затонул, а церковь оказалась непрочным бастионом. Потому что у них нет дома, а Винета не желает их принять.
— Рим, — сказал отец Йорг.
II. Ри-им
Наступление, начатое на востоке, идет небыстро, но вражеская армия все-таки добралась до последних баррикад. Лежащая внизу земля готова, она подрагивает от нетерпения. Высокий шатер неба опустел — командиры сбежали. Давление со стороны неприятеля удалось ослабить, внезапный прорыв ему не удался, и хотя он захватывает все новые рубежи, происходит это постепенно, пестрая орда не может с ходу ворваться в высокие ворота. Захватчик объявил о своих намерениях, причем сделал это спокойно, не спеша; небесный фронт остался без всякой защиты. Облака, зависшие на флангах, похожи на великанов, на гигантских животных, на корабли, орудия Божьи. Ночь подслеповата и не замечает, что по краям ее позиции подорваны окончательно. Раны, нанесенные темному небу, не смогут залечить даже ангелы. Привычная битва, сражение, в котором не бывает сюрпризов: над городом встает очередной рассвет.
Лицо Господа соткано из света. Косые лучи ощупывают округлую землю, и набирающая силу волна серого становится голубой, желтой и розовой. На востоке ночь сдает позицию за позицией. Наступление отнюдь не стремительное, но сопротивления оно не встречает никакого. Лагерь опустел, его черного защитника сгубила горячка, тело его обратилось в прах. Или, может, он просто спрятался там, куда свету не добраться? Лучи обыскали весь небосвод, да так его и не нашли. Свет медленно, неуверенно пропитывает высокое пустое небо, сжигает облака. Ночь притаилась надежно, выжидая, когда можно будет нанести ответный удар, но ее реванш будет таким же медлительным, осторожным. Пока же она затаилась, замерла, свет царствует безраздельно. Земля — темная гавань, в которой скрываются армии небесных войн, пристанище побежденных. Свет совершает последний прорыв, и поток его заливает город.
Город — пурпурное каменное месиво — рвется из земли навстречу захватчику. Сквозь грубые шрамы в обнаженной породе проступают, тянутся ввысь земные соки. Этот город упал с небес в море тьмы, воздух ободрал свет с его костей. Тысячи раз прорванная и зарубцевавшаяся, колеблющаяся и струящаяся в небеса, тьма истекает из трещин, сочится по стенам, течет по улицам, аллеям, проулкам — прочь, вон из города, наружу через городские ворота. Море тьмы высыхает, испаряется. Морское дно внезапно превращается в сушу, и свет достигает ее аванпостов, самых высоких ее точек — древних холмов, на которых расставлены полуразрушенные арки и башни: это Палатинский, Авентинский, Капитолийский, Целийский, Эсквилинский, Виминальский и Квиринальский холмы. А за рекой, огибающей город, из земной тени вырастает продолговатый горб Яникульского холма. Пришел рассвет.
Солнечный свет сползает с башни Милиций на Квиринальском холме, льется с башни Конти, с колоколен Латеранского собора, Сан-Пьетро-ин-Винколи, с куполов сената, что на Капитолии, и Сан-Пьетро-ин-Монторио. Ночь сжимается, струится по узким улицам-каналам, из которых, словно выхваченные из небытия убывающим потоком темноты, торчат острые башни и колокольни. Купола упираются в небо, накрывающее город еще одним защитным шатром. Но и этот покров уже не в силах удерживать армию захватчика, свет проникает в самые заветные, потаенные уголки города, вот уже обращенные на восток стены сдались на его милость, свет нашел и взял в полон базилики и дворцы, свет пасется на широких площадях, пьет влагу с болотистых долин между холмами. Сначала тени длинные, потом — по мере того, как свет заливает улицы, захватывает город, оставляя от него лишь груду камней, — они сжимаются и удирают на запад. Свет прибывает с востока. А с юга наступает жара — да что там жара, настоящее пекло.
Здешняя земля — сплошные мертвецы и надгробия. Земля жирная, вскормленная телами, от жары ее соки кипят и пузырятся. Старые цирки лежат в развалинах, арки, воздвигнутые в честь прежних триумфов, пали под натиском времени. Из руин старого города прорастает город новый. На холме Пинчо тает под утренним солнцем церковь Сан-Рокко. Чей-то бронзовый торс неуклюже барахтается посреди площади Кампо ди Фьори, Пан пытается выбраться из развалин храма в Сатриуме, Венера раскидала рыбьи головы по всему рыбному рынку. Марфорио болтает с Пасквино, болезные уже собираются вокруг источника Ютурны, над которым бурлит целительный утренний пар. Разгоряченная земля хранит в себе тела давно умерших, но даже их пребывание в стане мертвых — ничто, миллионная доля времени, которое нужно солнцу, чтобы моргнуть. На виа делла Скрофа из развалин склепа вылезла свинья с визжащими поросятами, обвисшим брюхом она подметает улицу, надеясь встретиться с авгурами, которые по ее визгу предскажут второе пришествие. Колючки, кустарник, вьюнки отыскали свои корни на Марсовом поле и выползли в Саллюстиевых садах.
Старый город пробуждается неохотно, но солнце неустанно разгоняет его полутени. Вязкий ил ночи оседает в трещинах и на карнизах. Над печами для обжига извести поднимается дым и стоит столбами в неподвижном воздухе над Калькаранумом. Жара, усиливаясь, шествует полумесяцем по кварталам Рипа, Сант'Анджело, Парионе и Понте, перебирается через Тибр и через Борго с пожухлой травой вокруг домов, устремляется в сады Бельведера, где в клетках потягиваются, поднимаются и мочатся спросонья пантеры. В тени платанов лежит огромная и на первый взгляд безжизненная серая туша. А в Станце д'Элиодоро, что в Ватиканском дворце, жара и свет уже потревожили и без того беспокойный сон толстяка, и он зашевелился под расшитыми покрывалами. По утрам к городу обращен лик самого Господа, и крик петуха призывает охотников за древностями к уже почти истощенным руинам Капитолия, мясников и торговцев лошадьми — на рынок на пьяцца Навона, свинопасов и рыбаков — на Кампо ди Фьори. По узким улицам возчики волокут старые колонны и мраморные плиты — их превратят в известь; тибрские лодочники везут вино для sensali[11], облюбовавших улицу Рипетта; мельники подкармливают зерном мельницы, которыми утыкан весь остров; во дворцах все еще почивают кардиналы. Хозяева таверн раздвигают засаленные занавески, и по всему городу поднимаются с постелей и соломенных тюфяков паломники. Облицованные травертином здания пялятся на мокрые от болотной жижи дворы. Святые места на все лады уговаривают самых ревностных верующих — их колени стерты до крови — подняться по Святой лестнице, и далее, и далее. Дворецкий стучит в двери тихо-тихо, торговка рыбой во всю глотку орет на еврея. На виа делле Боттеге-Оскуре, где утренняя жара уже прогрела туфовые плиты, торговцы редкостями расставляют свои палатки и прилавки перед мастерскими ювелиров. Солнце уже высоко, но сквозь повседневную суету и деловитость обитателей города проглядывает какое-то напряженное ожидание. Оно почти незаметно, однако оно есть. Ведь вся эта суета ничего не значит — так, способ время убить. Жители города чего-то ждут.