Александр Нежный - Там, где престол сатаны. Том 2
Народ внимал, тяжко сопя. Пашка Нестеров как бы невзначай положил руку на колено соседки – маленькой пухленькой блондинки из «Независимой газеты» и был вознагражден малозаметным, но обещающим движением ее ног, в подходящий момент и в подходящей обстановке готовых открыть ему дорогу к себе. Сухопарая дама, не глядя и даже отвернув голову в сторону, будто все происходящее не имеет к ней никакого отношения, потянулась к манящей горке Витьки Димитриева, но была остановлена его грубым шепотом:
– Куда лезешь, «Культура»? Не по тебе кус.
Ей, бедной, не повезло. Однако это был, пожалуй, один из немногих случаев нарушения воцарившейся в зале гармонии блуда. Разумеется, в куда более выгодном положении оказались те, кто сидел бок о бок с существом противоположного пола, тем паче – обладающим приятной наружностью и не таким хамом, как Димитриев, доведший свою соседку до слез стыда, отчаяния и позора. Но виновата ли она, что самозабвенно трудилась на ниве культуры, и ее лучшие годы бесследно перемолола беспощадная, алчная, ненасытная газета? Виновата ли она, что ее первый в жизни порыв к мужчине был остановлен столь бестактно? Виновата ли она, что доселе никто не пожелал покуситься на ее целомудрие, а теперь она сама решительно не знала, что с ним делать и как с ним жить дальше? Нет, господа, чуть позже в узком кругу разъяснял архиепископ, от всевидящего взора которого не укрылось это маленькое недоразумение. Виноваты мы, мужчины, не позаботившиеся о ней, как о бесценном цветке, коим, по сути, является всякая женщина. Ее надо было бы ibi de florare[10] лет этак в тринадцать-четырнадцать, и, клянусь гетерами Коринфа, мы бы увидели, как полез бы на нее этот осел из «Красной звезды».
Однако, продолжал Максим Михайлович свою, безусловно, воспламеняющую речь, кто это совершил? Кто сотворил это чудо? Кто разбудил эту полудохлую плоть? И кто отправил супруга в родной дом с еще неостывшим жаром, которым он, презрев суп, немедля и щедро поделился с изумленной до глубины души и осчастливленной женой? Блудница, господа.
Увы, нет ныне храмов, где бы вы могли совокупиться со священной… нет, не хочу говорить проституткой, ибо это слово тотчас внесет в нашу беседу грубый уличный тон… скажем лучше: со священной жрицей любви, необузданной в страстях телицей, истинной и сущей приснодевой, ибо всякий раз она отдается, словно в первый, с искренним трепетом незнания, с мучениями, и стоном, и будто бы внезапно для нее самой пробуждающимся желанием. Кое-кого в зале покоробило употребленное архиепископом слово «приснодева», для русского восприятия неразрывно связанное с сакральным образом Богоматери, – но его высокопреосвященство походя заметил, что традиция мешает нашему продвижению к истине. Он добавил, кроме того, что именно в блуднице с наибольшей полнотой воплощено то самое Ewig-Weibliche,[11] которое сводит с ума всякого мужчину, если он не кастрат, не импотент и не святоша. По мне, усмехнулся Максим Михайлович, лучше быть кастратом, чем святошей, – это честнее.
Все сказанное имело самое непосредственное отношение к матери его высокопреосвященства, чья пятикомнатная квартира в Москве, на улице Горького, была посвящена Астарте, что в самых ранних, почти младенческих воспоминаниях Максима Михайловича отложилось пряными запахами, таинственными огнями и образом женщины в свободном хитоне с непременной папиросой в мундштуке либо в руке, либо в углу рта. По свидетельству знавших ее людей (мужчин, разумеется), одно лишь прикосновение к ней доставляло наслаждение, мало чем уступающее соитию. Мудрено ли, что не было таких безумств, которые герои и даже вовсе не герои, а вполне заурядные с виду мужички готовы были совершить ради нее!
Максим Михайлович приблизился к самому краю сцены и доверительно сказал, что лично он плюнул бы на старых сморщенных анахоретов, всю жизнь продрожавших в своих дурно пахнущих пещерах от страха встретить настоящую женщину с полной грудью (он показал руками грудь настоящей женщины, невольно выдав свои предпочтения), пышным задом и костерком между ног и не устоять перед ее прелестями! Какое, в самом деле, право имеет пожелтевший, скорее всего, от рукоблудия старичок наставлять вас стороной обходить всякую женщину, а уж если не удастся избежать встречи, опускать глаза долу и страха ради адского пламени ни в коем случае на нее не смотреть! Вырвать око, глянувшее на прекрасную с вожделением! Но не в гробу вы лежите, чтобы с иным желанием смотреть на существо, созданное исключительно для наслаждения! Не мертвец вы, чтобы не пробудилось в вас стремление к утехам и радостям плоти! Не погребальным вы окутаны саваном, чтобы не воспылать желанием прильнуть к ней: уста к устам, грудь на грудь, нога к ноге, а всего тесней – тем, что ниже животов! Знавал я безумца, отсекшего себе и фалл, и ядра, и многих добрых и весьма основательно оснащенных людей увлекшего своим примером, достойным лечебницы для душевнобольных; знавал и монаха, пятнадцать лет томившего свою плоть и все эти годы посылавшего из обители некоей Екатерине письма столь сладостные, что между их строк и слепой легко бы прочел сокровенную мечту о вожделенном с нею совокуплении. Заклинаю, дайте правдивый ответ: лучше было бы вам пребывать в состоянии бесполого братца или нападать во всеоружии, терзать счастливую жертву, когтить птичку, впиваясь в нее налетевшим с клекотом кочетом? Лучше было бы вам долгими годами изнывать от сладострастия или приступить к помянутой Катьке, да не с письмом, а с открытым забралом, сиречь гульфиком, в коем видны были бы бесспорные доказательства ваших намерений? Лучше было бы вам заживо гнить в пещере или покоиться с устало смеженными веками на груди возлюбленной, ощущая губами солоноватый вкус ее кожи, увлажнившейся потом от совместных с вами сладостных трудов? Честно ответил архиепископу зал, что во всех трех случаях второй вариант куда предпочтительней первого.
Чаще других домашний храм на улице Горького навещал один генерал, несмотря на сравнительно молодые годы весьма заслуженный и, главное, особенно желанный. На этот счет есть неопровержимые сведения. Есть также его портрет кисти Герасимова, где изображен такой, знаете, русский человек в расцвете лет и сил, Илья Муромец, богатырь, красавец, грудь в орденах… Именно от него был зачат, выношен, рожден и в совсем нежном возрасте передан надежным людям на воспитание сам Максим Михайлович, по имени отца получивший отчество, а по его воинскому званию фамилию Генералов, под которой он приехал в Россию, хотя этих имен и фамилий у него с добрый десяток, если не больше. В иных странах его величают Солнце, в других – Пресветлый, в третьих – Победитель… Испытывая застарелую неприязнь к его высокопреосвященству, некоторые нарекли Максима Михайловича Злой Вождь. Зато когда он появляется где-нибудь в Африке или в Ближней Азии, к нему сбегаются несметные ликующие толпы, крича ему: Благословенный, слава тебе!
Поверьте, дорогие мои, мне вовсе не льстит моя известность, не выходящая, впрочем, за пределы земного шара. И все эти имена на разных языках, по-латыни, по-гречески – ко мне, вообразите, даже приклеили Маометис, то бишь Магомет, неведомо для чего превратив меня в пророка, к которому, если позволительно так выразиться, я издавна питаю самое искреннее уважение, далеко не достигающее, однако, степени безумной преданности, характерной вообще для миллионов его поклонников и почитателей, – и не только имена, но и цифры, какое-то невообразимое число, наиболее полно, как утверждают профаны, отображающее мою сущность, каковое число с величайшей подозрительностью высматривают везде: на номерах трамвайных билетов, пенсионных книжек и служебных удостоверений, и даже газеты, представьте себе, глядят на просвет, а нет ли там его, изображенного невидимыми с первого раза водяными знаками, – пусть, пусть шумят, как говорил высоко чтимый нами поэт, надменные витии! Моим природным, любимым, истинным именем остается наше русское – Максим Михайлович Генералов, и этим именем моим клянусь в чистоте моих помыслов и в искреннем стремлении покончить наконец с церковными раздорами, объединив всех под звездой любви, мира и согласия!
Сия хитрейшая бестия, писал о. Викентий, – а как еще прикажете аттестовать волка, напялившего овечью шкуру и блеющего о блуде столь сладко, что очень многие после его богомерзких речей не раз и не два впали в грех прелюбодеяния, а законных своих жен под угрозой развода или физической расправы побуждали к развратным действиям, именуемым почему-то «французской любовью», и заставляли принимать унизительные для женского достоинства позы, о чем мне, монаху, дозволительно вести осуждающие (для мужчин) или наставительно-утешающие (для женского пола) беседы исключительно на исповеди, têt-a-têt, а ни в коем случае вслух, дабы не дать повод к соблазну испробовать новинку, хотя, сказать по чести, какая это по нашей оскверненной жизни новинка! что, в самом деле, может быть нового по части блуда в Содоме и Гоморре, в которых мы с вами живем согласно прописке! если уж Святая Церковь стараниями Максима Михайловича расцвела голубым цветом, и монастырские келии и епископские покои стали притонами безудержного пиянства, гнусного срамословия, разнузданных совокуплений и неестественного употребления мужеского пола… эх, други! перо мое льет слезы, не я; я давно уже и весь выплакался, взирая на грехи моих собратьев по священнослужению – так, продолжаю я, хитрейшая эта бестия и выкормыш врага рода человеческого от проповеди бесстыдного блуда словно бы крадучись перешел к заветной своей цели: все страны и народы собрать воедино, а в свои руки взять два меча двух высших над всеми властей: светской и духовной. Натурально, особо подробные и доверительные разговоры вел он по этому поводу среди духовенства, которое – как было помянуто выше – стекалось на его приемы все в большем числе и все в более и более высоких санах, да и сам он неоднократно заезжал в Чистый переулок, где для начала, как древний змий – Еву, обольстил Клавдию Феоктистовну Нарочницкую, даму с подсиненными буклями, крайне немолодых лет, служившую секретарем едва ли не при всех патриархах, несшую одновременно и вторую службу – сообщать что следует и куда следует, за что никто никогда ни разу ее не обличил не только страха ради иудейска, но также из чувства причастности к общему делу. Но было бы любопытно узнать, как толкуете вы совершенное г-ном Генераловым обольщение г-жи секретаря Нарочницкой? Неужто вы полагаете, что оное состоялось в прямом смысле, то бишь в согласии с его, г-на Генералова, архиепископа и Максима Михайловича, речениями о роли блуда в человеческой жизни и мировой истории? Неужто вы предерзостно и развратно могли даже вообразить пред своими очами весьма пожилую даму в страстных объятиях нашего гостя? Неужто вы допускаете кощунственную мысль, что место обитания священнослужителей высших, нет, наивысших санов, увешанных панагиями, крестами, орденами преподобного Филимона, святого Прокопия, младенца Гавриила, умученного известно кем, Дружбы народов, Трудового Красного Знамени и т. д. и т. п., могло быть осквернено – назовем вещи своими именами – старухой, без памяти отдающейся еще сравнительно молодому мужчине? Ошибаетесь. Максим Михайлович знал меру и другие средства. Лесть. Цветы – а букеты были, надо признать, роскошные! Конфеты «Красный Октябрь» в огромных коробках бордового цвета. Безделушки: перстенек с недурным бриллиантом, коралловое ожерелье и золотой медальон с буквами α (альфа) и ϖ (омега), составленными из кроваво-красных рубинов. Благосклонность Клавдии Феоктистовны мало-помалу преосуществилась в тайную мысль предоставить свою старую швабру в полное распоряжение его высокопреосвященства, от чего, однако, ее удержало смутное ощущение могущей возникнуть ужасной неловкости, когда соответствующее предложение будет рассмотрено, оценено и получит безукоризненно-вежливый, но решительный отказ. Но дружба дружбой, а служба, как известно, службой, и все сказанное вовсе не означает, что она не донесла о г-не Генералове, архиепископе, куда следует, откуда мужественный голос велел, с одной стороны, оказывать ему всяческое содействие в знакомствах, а с другой – не спускать с него глаз.
