Владимир Маканин - Пойте им тихо
Клавдия бухнула паркетины на пол; подошла ближе:
— И бери с них рублей сто, не меньше. Чего ж они каждый раз обсчитывают как маленького? И Сашку прошлый раз обсчитали!
— Ага.
Она стояла и сбоку смотрела, как медленно и ровно водит он кистью. Жаль мужика, какая была мощь и какое ж ухарство. Она задержалась взглядом на серой его седине: был виден шрам, растянутый в зигзаг, а в волосах выше — капли налипшей масляной краски. В краску-то влип…
Тихонько она прикоснулась пальцами к его шраму, спросила, больно ли, Сергей Степаныч; он, однако, не ответил, не вышел из какой-то долгой своей мысли, и тогда Клавдия Молокаева по-бабьи закапала слезами. «Сережа, — она попросила (и все капала и капала), — о чем думаешь, скажи, а?» Она ткнулась, неловко прижалась лбом к его шее, а он стоял, медленно помаргивая и держа кисть на отлете, оторванный от дела. Так и стояли. С кисти капала на пол краска.
— Хотела ж я ее похоронить. Как хотела!.. А времени не было, — оправдывалась Клавдия, вдруг вспомнившая.
Она быстро-быстро заговорила о Маше — о жене Сергея Степановича — и о том времени, когда времени не было. Клавдия тогда забегалась, совсем забегалась, вот тебе крест, совсем забегалась, потому что дети болели, да работа, да и Молокаев как раз из заключения возвращался, чуть ранее Якушкина, а Маша вдруг умерла, так и сожгли бедную, и прийти-то к ней не придешь; если б на могилку, Клавдия обязательно бы к ней приходила, в праздники или пусть в будни.
Выговорившись, Клавдия спрятала платочек, потом вынула, и опять высморкалась, и опять спрятала, а он как молчал, так и молчал.
На пороге, уходя, уже оглянувшись, она крикнула:
— Ушла я, Сергей Степаныч… Так ты ж смотри — возьми с них не меньше ста рублей. Ну, хоть девяносто возьми! — И ушла, хлопнув дверью.
Якушкин размеренно водил кистью по оконному переплету, вяло раздумывая, почему Клавдия сегодня говорлива и с какой это стати мешала ему работать. Он тихо и ласкающе, повторив движение ее руки, притронулся к шраму. Зуда не было. Но желание потрогать бугорки шрама, хотя и осторожно, уже возникало.
2
К этому времени Коляня оглянулся — оглянувшись же, увидел, что он, вместе со своим Якушкиным, далеко не одинок. На народную медицину возникала мода. Газеты непременно отводили колонку, журналы — статью, и даже по телевидению в пользу трав и иных дремучих средств выступали самые титулованные медики. Становилась иная пора. На службе и дома, в застолье и в городском транспорте люди все больше говорили о здоровье.
Вмещаясь, пора вмещает. Однако хваленое чувство локтя оборачивалось, кажется, противоположностью, и уже сотня собратьев по перу, публиковавшихся там и здесь, теснила, пусть невольно, Коляню.
Старый знахарь мог взлететь именно на волне; Коляня, торопящийся, допускал теперь разделение: пусть Якушкин, постыдно прохлопавший главинжа, врачует своих несчастненьких старух и спятивших флейтистов, Коляня же сам собой и в параллель будет делать ему имя, вкрапляя в статейки хотя бы фразу-две. Присутствуя на всякого рода симпозиумах, коллоквиумах, конференциях, Коляня непременно заговаривал о народной медицине — Коляня считал, что именно он (у него оспаривали три собрата) выкопал ходкое это выражение в старой, полуистлевшей брошюре; он ввел его в обиход заново. Он повторял и фамилию, чтобы въедалась в их мозги: Якушкин… Якушкин… Якушкин… Коляня выступал где только просили. И где не просили, он тоже выступал: хочет выступить журналист такой-то — и Коляня выходил бодрым шагом, а люди, сидящие, лениво вперялись и лениво думали: чего это он? Коляня же говорил, увлекающийся и азартный; при этом о них, сидящих вокруг, слушающих, он вовсе не думал, ни о них, ни о себе, ни о последствиях, это и называлось — гнать волну.
Каплей в море, Якушкин мог остаться незамеченным — кругом уже кишели платные йоги, доморощенные иглоукалыватели, наложители рук, телепаты, и к ним, их оправдывая, люди ходили, интересовались, платили рубли. Пора, как и всякая пора, сопровождалась модой. Узости своей и отчасти якушкинской побаиваясь, ревнуя, Коляня бегал от знахаря к знахарю — отсеивая (мысленно) шарлатанов. Он отыскивал достойных. Он отыскал троих.
Микробиолог Суханцев, лечивший сердечно-сосудистые заболевания.
Сращиватель костей ног и рук Шагинян. Врач-гомеопат Караваев, без образования, врач-самоучка, якушкинского типа.
Все трое, собирая людей у себя на дому, врачевали бесплатно, что для выискивающего Коляни как признак, пусть внешний, казалось немаловажным. Все трое были говоруны. Все трое проповедовали добро и чуткость к людям как подоснову исцеления. Именно их Коляня стал посещать. Сменивший ревность на интерес, Коляня вел записи, следя за их практикой, — теперь и о них он, торопливый, говорил всюду.
Особенно же следил он за врачеванием Якушкина: старик пахал в поте лица, как никогда много. Знахарь, надо полагать, находился на самой вершине своей судьбы. Одни только июльские записи Коляни выглядели так:
«Колесов М. Т. — полиартрит. 1912 г. рождения. Недельное говорение Якушкина (ночью тоже). Растирки… Полное исцеление к концу третьего месяца…
Ляховская А. К. — одышка; ночные страхи; нервные приступы; коронарная недостаточность… 5-суточная непрерывная беседа.
Голодание… Больная приведена в норму. Продолжает посещать…
Жуков Л. А. — трофические язвы. Потрясение организма неожиданным и длительным голоданием по якушкинскому графику… Язвы закрылись. Продолжает посещать…
Игушев М. М. — астма… Полное исцеление».
Ночной гений — более определенно назвать и выразить Коляня, пожалуй, не сумел бы, своего знахаря из знахарей (других) выделяя. Это относилось исключительно к Якушкину. Это было якушкинской особенностью — никак не характеристикой.
Спустившиеся — этаж за этажом — вниз, якушкинцы после шестичасовой беседы пока еще шли гурьбой, горсткой, как бы опасаясь и боясь отойти от старика, хотя бы и на шаг. Но, конечно, прощались, рассасываясь понемногу в ночи: этот вправо, тот влево. Их оставалось трое, ну, четверо, стиснувшаяся и поредевшая горстка, и в середине старик, тихо бормочущий себе под нос, как бормочут придурки. Иссякая, он что-то еще бубнил, неиссякший, вышевеливая невнятно губами обрывочные слова. Пустеющая улица. Одинокие прохожие. Вдруг став посреди пустой улицы, старик бормотал: «Ребенок где-то плачет…» — и вел глазами по ночным окнам высоких домов, как бы всматриваясь. Однако никто не плакал — только листья скреблись в тишине по асфальту, подгоняемые дохленьким ветерком. И, конечно, становилось неловко за старика, за его такие вот многозначительные вдруг остановки и озиранье домов — никакого и нигде, конечно, ребенка, но все тоже приостанавливались, трое, ну, может, четверо, как бы веря ему на слово. Приостановившись, вслушивались. Кто-нибудь из них говорил, вежливый, или просто кивал: да, мол, плачет… Проехал троллейбус — скрылся, и шорох шин, надолго оставшийся в ушах, означил именно ночь и тишину. Постояв из вежливости, вся горстка страгивалась с места и двигалась дальше. И тут только в затаенности ночной улицы явственно слышался плач ли, крик ли детский. «Аа-ааа…» — пронеслось и стихло. Где-то вверху. В одном из высоких домов. Оторопь, охватив, отпустила, старик же пробормотал: большой, мол, город и частые слезы, — бормотал, бубнил, шел дальше, и они рядом, локоть к локтю, все трое или четверо.
3
«…Сергея Степановича — нет!»
«А может, он помер? так ты и скажи открытым текстом — тогда я другого врача искать буду!» — мужик, почти полностью лысый и с бегающими глазами, был назойлив необыкновенно. Коляня еле отбивался. Мужик из ненужных был, из невлиятельных, и мог бы, конечно, ждать, как ждали все ненужные и невлиятельные, не звонить мог бы, нахал, и не дергать — Коляня в эти самые дни выходил на сибирского главинжа и потому знахаря от липнущих к нему тщательно оберегал, опекая. Но лысый не отставал.
Он вынюхивал Якушкина и уже выслеживал, и тогда Коляня, осторожничая, принял его сам. Мужик ввалился очевидный, насквозь прокуренный; Коляня, и сам курец с детства, подняв глаза, увидел впервые в жизни лысину, отливающую табачной желтизной: там проступил никотин. Однако же когда Коляня раскрыл журнальчик для записей и спросил, на что мужик жалуется, тот сказал — ошибочка, мол; он вовсе не жалуется, он, мол, как бык, но вот мама у него стара и больна, и он готов немало заплатить (тут же и выволок купюры, потрясая!), если «этот ваш творец чудес» поедет и, не откладывая далеко, матушку полечит. Не первый был из сующих деньги, не первого же Коляня одернул; лысый, ничуть не смутившийся, купюры спрятал и вскочил со стула, выкрикивая: «Поехали! поехали!» — был в нем бесовский напор, и лысина пылала, глаза бегали. Понимая, что Якушкин против бесноватого не устоит и, безотказный, врачевать поедет (потом ищи и разыскивай!), Коляня предпочел поехать сам: на случай умыкания знахаря Коляня будет знать место. Моментально, как маг, лысый усадил в такси. В машине он шептал, весь громкий и жаркий: «Вы же ассистент чудотворца! вы тоже кое-что смыслите в леченье — так что… — Он многозначительно прищелкивал пальцами, минутой же спустя шептал открытым текстом: — Ну, если и впрямь заговоры и зелья помогут — озолочу!» — Лысый был из тех напористых, что суют тебе деньги, потом прячут, потом, конечно, вновь суют.
