Михаил Тарковский - Тойота-Креста
– Да как обычно, Палыч, – проворчал кто-то из-за газеты с кроссвордами.
– Ну, на самом деле, – затянул складной, – я не думаю, что кто-то на это как бы пойдёт, но-о… на самом деле… переселять кунаширцев как бы такое же безобразие, как и айнов, что делали японцы, и самих японцев, что было сделано в 1946 году, или кого бы то ни было другого…
– Как бы, как бы, – передразнил кроссвордщик, – у вас так всё и выходит… как бы…
Складного уже никто не слушал, кто-то ушёл курить, кто-то спал. Только старик кореец качался в своём отчаянии и, как компресс, прижимал к уху приёмник.
С утра отбили очередной борт, за Женей заехал человек по имени Валера и отвёз его в небольшой аэропорт «Березники». Там стоял вертолёт «Ми-14» – морской вариант «восьмёрки»: нижняя часть его представляла собой лодку с обводами и острым кильком, а вместо одного переднего колеса лепились по бокам два. Низ был по ватерлинию сине-зелёный, а верх белый.
Рядом с площадкой толпились люди. Некоторое время все молча ожидали, потом пошло оживление, и толпа забурчала и разделилась на две части. Оказалось, что вертолёт летел на Итуруп, а Кунашир отбили на завтра. Остаток дня Женя проездил с Валерой по городу. Валера даже специально завёз его на гору, откуда открывался туманный обзор Южно-Сахалинска.
С утра в Березниках снова стоял народ, подъезжали машины. Хозяином вертолета был шебутной пожилой армянин, и всё предприятие отдавало самодеятельностью. После того, как поступила команда брать билеты, армянин ещё долго звонил и убеждал диспетчеров, что никто его не заметит и что он «низенько уйдёт, мишью»… А потом скомандовал: «Садимся!»
Женя оказался рядом с девушкой, видимо, сахалинской эвенкийкой, манерой разговора очень напоминавшей красноярских эвенков. Она поругивалась, посмеивалась и держала в руках трёхлитровую банку с красными рыбками. По другую руку сидел тот самый пожилой рыбак из портовской гостиницы.
Бортмеханик убрал трап. Тонко запел стартёр, запустились двигатели, и Женя видел в окно, как, двинувшись, лопасти побежали и слились в прозрачный полукруг. Пока грелись турбины, вертолёт ходил ходуном, словно его колыхало течением, и Женю тоже всего колыхало от радости. Вертолёт вырулил на полосу, взревев, напрягся, побежал и взлетел. Мелькнули ангары, увал с серым лиственничником, и через десять минут внизу блестел стальной кожей Океан с льдинами и медленно уползал на запад Сахалин. Женя достал из сумки бутылку шушенской, легонько толкнул соседа, и тот, привычно кивнув, свинтил крышку с термоса. Когда Женя налил, он утвердительно моргнул глазами: «Ну… давай!»
Облака то открывали, то закрывали дорогу. На подлёте к острову из дымного одеяла показался синий конус Тяти. Женин сосед с тихой гордостью произнёс это слово, и показалось, будто дрогнула и развернулась в нём вся прожитая на острове жизнь. Потом слева появился и скрылся Итуруп, и снова были пространства, облака и литые куски земной плоти, тёмно-синие и как отколотые…
У берега белел прибой, и сине-зелёная вода на меляках горела изумрудно-ярко по сравнению с остальной густо-синей толщей, и эта яркая зелень в кайме пены окружала каждый изгиб суши. Они подлетели к берегу, и пронеслась под брюхом гряда с лесом, заснеженная низина, и потом посёлок, снова берег и залив. Вертолёт сделал оборот и, сменив шаг, пошёл на посадку. Медленно и дрожа, проехали внизу ржавые шхуны в ледяной корке. Вертолёт оседал, разгоняя сизые стрелы по воде, совсем снизившись, до черноты взбил воду и сел на низкий и пологий берег рядом с толпой людей и машин.
Юра тут же утолкал Женю в машину. Через пять минут они сидели за столом, у большого окна, из которого был виден край посёлка, забор из ржавой рулежки и кособокий кузов «тойоты-кариб». Летом он еле торчал из огромных лопухов [7], а теперь белел квадратно и голо. Левее виднелся кусок воды и вулкан Менделеева, меловой от нижней трети вверх. Грохоча и клонясь, пронёсся над поселком вертолёт.
– Вечно ты что-нибудь отмочишь! Сюда в жизни такие вертаки не летали!
Женя достал белую рыбу и чёрную икру. Юрыч, в свою очередь, выставил банку красной и порезал на доске варёного осьминога – резиново вздрагивающего, с шершавыми клёпками присосок. Водка «фриз» вязко стояла в запотелой бутылке, похожей на долото – верх её был косо срезан, и горлышко росло из размашистой грани. Юра не спеша намазал большой кусок хлеба японским маслом из округлой коробочки, после чего половину бутерброда покрыл красной икрой, а половину чёрной:
– Жека, держи фотоаппарат. Кадр будет называться: «Из жизни!»
Он хохотал и был доволен, как ребёнок.
– Ну, давай!
– Это который Курилы открыл? – Женя кивнул на стеклянное долото.
– Да… имел неосторожность… А нам мучайся… Он самый. Осьминога закусывай…
Сам он закусил икорным двуколором и зажмурил глаза:
– Кимаста-а-а…
Говорили без передыху.
– Он… где? – наконец спросил Женя.
– Ну здесь, здесь стоит. Сейчас пойдём…
Это правда был «блит» два и четыре литра, абсолютно белый, и задние фонари его вертикально вливались в углы кузова, а парные передние фары, если глядеть сбоку, загибались серпами. Юра молча наблюдал за Женей, пока тот не спеша обошёл, «попробовал ходовку», надавив на передок и качнув несколько раз, слазил под капот, потрогал вмятину на переднем крыле. Потом оба сели в машину, и Женя запустил двигатель.
– Поехали.
– Куда?
– А вот прямо. Сделав круг, они вернулись обратно.
– Кимаста? – спросил Юра.
– Кимаста, – ответил Женя, – правда… кимаста. Спасибо тебе. – Он сжал его плечо.
– Я рад. Пойдём. Они ещё долго сидели за столом.
– Хочешь кимчибасику? А вот вассаби… Пробуй…
– Кимастецки… Ну, как нельмушка? Пробуй давай… Слушай, а там что такое стояло, белое?
– Шхуна японская… «итоку-мару».
– Мару – это что?
– Шхуна.
– А вообще японцы… какие они?
– Японцы… Ну… У японца… у него всё наоборот. Он в палатке башкой к выходу спит… У него гора ямой называется… Тятя-Яма… Что ты хочешь? Поперечная душа… На Тятю [8] поднимались с ними… и там обедали… Я мусор закопать хотел, дак они меня самого чуть не закопали – оказывается, мешки с собой припёрли в такую верхотуру, всё в них сложили и на своём горбу вниз унесли. А окурки в специальные подсумочки пихали… на поясе. Ну что? Койка-мару?
– Койка-мару…
С утра погода напоминала енисейскую осень в самые сырые минуты. Стояло около нуля градусов. Берег был в рыхлой ледяной корке. Японские горы еле проглядывались, но стояли на местах и несколько раз, когда расходились тучи, сияли ровно и сдержанно. На душе было спокойно, оттого что он наконец был рядом, под ним – этот невероятный остров размерами сто двадцать на пятнадцать километров.
Все главные места Женя хорошо помнил по тому лету, и не особо хотелось повторять их в этой серой полуосени… Кратер старого вулкана, превратившийся в озеро с химически синей водой… Сульфатары – глазки, сквозь которые земное нутро выпускало серный пар – ярко-жёлтые, в кристаллах самородной серы… Мыс Столбчатый, где лава, остывая, покололась на ровные одинаковые жилы, и одна скала, высоченная и широкая, стояла в этой насечке, как северное сияние или гигантский оргaн, и так и называлась. Каждая труба на срезе была шестигранной, и все прибрежные ступени, пирсы, плоскости казались набранными из шестигранников, словно кто-то забил туда огромные болты… А пихты на берегу походили на этажерки – такими слоистыми, распластанными были их измученные ветрами кроны.
– Да, кимастово… – задумчиво говорил Женя по дороге со Столбчатого. – Ты спрашивал, куда меня свозить? Отвези меня на Малую гряду. На Танфильева. Ага?
Юра отвёз его в Головнино и отправил на знакомой кавасачке на самую южную оконечность Малой гряды – на его любимый остров Танфильева. В трюме замасленный дизель «ямаха» грохотал с мучительной яростью, и с кормы туго лупил выхлоп и летели пар с копотью, и стремительно уносилась широкая и белая траншея воды. И всё было объято океанским ликованием, только не хватало буревестников, как тогда летом, а неслись одни топорки с рыбёшкой в клюве, и рыбёшки падали, и те, снижаясь косыми стрелами, срывали новых и летели стремительно, повально и мощно, сливаясь с Океаном в единый пласт, в одно счастливое месиво воздуха, волны, из которой несколько раз казали киты свои плавники.
Кавасачка подошла к ржавому охотнику, стоящему носом в берег и служившему пирсом. Берег вздымался сплошным отвалом из раковин гребешка – крупные, веерно ребристые, они хрустели под ногами. Здесь же, на берегу, жили в сборных домушках путинщики. Женю поселили вместе с ними.
Шла полным ходом ежовая и крабовая путина. Ежами занимались водолазы, а остальные ребята целыми днями проверяли на кунгасах крабовые порядки, и Женя ездил вместе с ними. Обедали в каюткомпании, где на столе топорщились пучками ракет японские соусы. На дворе в отдельном ангаре стояли сварные ванны из нержавейки. После работы ребята наполняли их горячей морской водой и лежали в них, закрыв глаза. Считалось, что это лечит кости и затягивает раны.
