Мой папа-сапожник и дон Корлеоне - Варданян Ануш

Она выпалила набор социально приемлемых формул, которые употребляют обычно, когда хотят не только познакомиться поближе, но и взять на себя некоторые обязательства и даже – кто за язык-то тянет? – гарантировать их исполнение. Такое можно сплошь да рядом встретить в международных отношениях, когда государства не только стремятся упрочить дипломатические связи, но и надеются заполучить выгодные торговые контракты. Поэтому в ответ на протянутую руку какого-нибудь сдержанного англичанина (или англичанки) наш бровастый Леонид Ильич тут же бросался лобызаться. «Я поцелуями покрою уста, и очи, и чело… Я-а-а по-це-лу-у-у-ями покр-р-р-ою уста и о-о-очи…»

Стало быть, мама согласилась, даже не поинтересовавшись условиями будущей сделки. Она поступила так, будто заранее спрогнозировала ход событий. Очутилась на душанбинской улице в солнцепек, спасла от неминуемой гибели советского солдата и ни капли не удивилась его внезапной влюбленности. Как будто она знала, что Хачик Бовян сделает ей предложение. Как будто много раз накануне перед зеркалом она репетировала свое хриплое «да».

В теории мама представляла себя загадочной и никем не понятой героиней декадентского романа. Дома, перед зеркалом ее «да» выглядело сдержанно, с достоинством и даже с капелькой неприкрытой иронии в качестве специальной приправы. Мол, мы оба понимаем, кто ты, а кто я. Но я все равно согласна. Ведь ты забавен, а я скучаю. Ведь вместе мы как… И вот здесь теория давала сбои. Да-да. Ведь согласно домашней заготовке нужно было произнести «как вода и огонь» или «как лед и пламень», «как черное и белое» или как, на худой конец, «красное и черное». Вообще, подошла бы любая банальность, призванная означить полярность и притягательность антиподов. Но Люся и сама была как огонь, и в тот момент, когда собралась произнести отрепетированные фразы, она… просто онемела. Противопоставление не строилось. Конфликта не получалось. Ни внутреннего со своим капризным «я», ни внешнего с этим черноглазым, похожим на плеть парнем.

И раньше так бывало. Как только Люся оказывалась лицом к лицу с реальными событиями, ироничная улыбка Беаты Тышкевич и Маргариты Тереховой немедленно сползала с ее лица, уступая место искреннему гневу, удивлению или страху. В зависимости от ситуации. Не удавалось маме натянуть на себя чужие одежки. Не шла ей чужая помада, а также чужие улыбки. Не умела она сдержать смех, когда щекотало нёбо, и слезы немедленно начинали капать, когда щипало в носу. Примеров тому было множество. Однажды она назвала ослом директора мясного магазина за то, что во вверенном ему заведении толстый мясник Султанчик обвесил ветерана войны. Директор магазина обиделся и перестал продавать из-под прилавка вырезку маминой семье. А был случай, когда Люся не смогла сдержаться и расхохоталась на городской конференции комсомольцев-активистов, потому что солидный докладчик из горкома оговорился, сказав:

– Партия и правительство всецело заинтересованы в постоянном унижении дефицита на прилавках наших магазинов…

Конечно, докладчик имел в виду «понижение». Просто оговорился человек. Но Люсе смешинка в рот попала, и она засмеялась. Конечно, впоследствии девушку отругали в первичной комсомольской ячейке, но характер-то не изменишь.

В конкретном случае папиного предложения, в деле столь же сердечном, сколь и общественно значимом (будущая семья – не шутка), прямодушие Люси предрешило не одну только ее судьбу.

Искренность, невидимая швея, принялась за работу. Она соорудила невесомый, как дым, но прочный, прочнее вечности, сачок. Фея сшила его из подола маминых свадебных юбок и поймала в него на небесном лугу, где паслись планиды еще не рожденных детей, три звездочки Люсиных будущих отпрысков. И хоть в воображении мама и видела себя роковой и капризной, но это была ошибочная теория. Пришлось оставить ее за бортом истории. На практике моя будущая мама высказала свою позицию столь отчетливо и громко, что темпераментному армянину Хачику Бовяну на секунду померещилось, будто на его предложение откликается не одна женщина, а целая дюжина.

А позже Люся пришла домой и сказала:

– Предки, я выхожу замуж.

Русские дед с бабкой, он – инженер-гидростроитель, она – инструктор юношеской команды по стрельбе из лука, выдержали паузу, каждый по своей причине. Он – дочитывал статью, она – боролась с волнением. После паузы возникли разногласия. Дед Павел сказал:

– Ну и хорошо.

А бабушка Лидия Сергеевна закричала:

– С ума сошла?

– Почему это? – удивилась Люся. Ей казалось, что никогда еще она не была серьезней.

– Потому что он пастух с Кавказа!

И хотя папа никогда не был пастухом, но маму зацепило не это.

– Ну и что? – искренне удивилась мама. – А ты русская немка из Средней Азии, которая стреляет из лука по мишеням. Скажи, в каком случае больше странностей, в его или в твоем?

– Я – спортсменка! Я – тренер! Я – мастер.

Мама молча согласилась с каждым утверждением и скрылась в своей комнате. Дед Павел взялся за журнал «Вокруг света», а бабушка Лидия Сергеевна обиделась и отправилась на кухню греметь посудой – пришло время ужина. Вообще-то бабушка считала себя русской, и потому упоминание о сгинувшем в сталинском лагере немецком отце воскрешало дурные воспоминания детства, когда от дворовой ребятни доставалось ей и за вой ну, и за голод, и за неведомый и далекий фатерланд.

– Немка! Я-то, может, и немка, а он бог его знает кто. Павлик, скажи ей! – закричала бабушка из кухни, отыскав, наконец, объект приложения энергии.

Дед Павел всегда выполнял просьбы бабы Лиды. Делал он это бесстрастно и точно, будто это в его жилах текла немецкая кровь.

– Армяне – древний и очень цивилизованный народ, – отчеканил дед, словно читал со страницы журнала о путешествиях.

– Павлик! Не нужно этнографии. Выскажи свою позицию! – потребовала бабка Лидия, появившись в дверном проеме с половником в руке.

Дед отложил очки и размял губы, как будто собирался разразиться скороговоркой. После чего весьма серьезно заявил:

– Моя позиция довольно сложна. Но я готов поделиться мнением, ибо оно основано на фактах и многолетних размышлениях. Европейская кровь сама по себе не способна уже дать полноценного продукта. Да и Восток одряхлел, устал, начал повторять сам себя. Славянские народы, как молодые, еще формирующиеся нации, в сочетании с кровью Востока и Азии могут…

Бабушка замахала половником:

– Что за расистская теория?!

Дед пожал плечами:

– Скорее антирасистская.

– Все равно! Это весьма странно слышать от тебя. Ты ведь коммунист.

– Вот именно. А в этом деле нет ни эллина, ни иудея.

– Я последовательный атеист! – заявила меткая бабуля.

– Еще бы. Ведь твой дед был лютеранским пастором.

– Павлик!

Дед пожал широкими плечами. Он-то ведь знал, что побушует Лидка и успокоится. Просто у нее позиция такая – всегда быть против. А ему нужно сохранить брак, рассудок и целостность бытия. Да еще не нарушить грубой случайностью некрепкое русло жизни дочери. Поэтому дедушка Павел вытянул шею и крикнул:

– Люська, прошу тебя, оставайся в старых девах. Твоей маме так будет спокойнее.

Объект конфликта – прекрасная Люся, выглянула из комнаты, скрестила на груди руки, ожидая развития сюжета.

– Павлик! – закричала баба Лида. – Это провокация! Не слушай его, Люся!

– Точно говорю, Люська!

Он окинул дочь взглядом и, кажется, остался доволен.

– Она хоть и ходит на платформе, но, кажется, уродилась в своего протестантского родственника.

– Павел!

– Честно, – преспокойно парировал дед. – Я тут видел, как она покраснела, когда прохожий спросил, как пройти к базару.

– Папа! Я покраснела потому, что он процедил сквозь зубы неприличное слово.

– Вот и я говорю. Краснеешь. А это проба качества.

– Папа!

– Павлик!

– Молчите обе.

И Павел Константинович поднялся и решительно направился во двор, вздремнуть под чинарой. Лидия Сергеевна, таким образом, теряла партнера по дискуссии, ведь дочь не собиралась обсуждать с ней этот вопрос. А Люся лишалась гипотетического союзника в случае внезапного и коварного нападения матери. Вдруг Лидия Сергеевна задумает что-нибудь злокозненное.