Клуб бессмертных - Лорченков Владимир Владимирович
– Впечатляет.
– Благодарю вас.
После этого мы распрощались, и я стал собирать вещи. Через неделю меня ждали в Румынии, на работу. Что ж, приглашение было как нельзя кстати. Я устал от Молдавии и от самого себя. И чтобы сбежать от них, вернее – нас, был готов на все. Даже на то, чтобы стать, как и многие мои земляки, чернорабочим.
…Я долго пытался понять, почему Молдавия такая… странная. Этому – моим размышлениям – способствовало все. В первую очередь то, что в августе 1998 года я потерял работу из-за экономического кризиса, охватившего страну. Мне ничего не оставалось делать: по примеру многих своих соотечественников я искал работу за рубежом. К счастью, у меня уже была своя квартира, поэтому я не оказался под угрозой быть выброшенным на улицу. Именно это – место, в котором я могу побыть один, – спасло меня в то суетное лето от самоубийства. Спешу внести ясность: я убил себя не в то лето, а в эту осень. То есть в данный момент. Сейчас – пока я говорю вам все это. По крайней мере, сделаю это вот-вот. Но в то лето – нет, я себя не убил. Что ж, я припозднился.
Буквально через час после звонка от работодателя из Румынии, который чудом (работу найти почти никто не мог) откликнулся на мое объявление, я выходил из дома. Окна провожали меня благосклонно: широко распахнув ставни, они глядели мне вслед, и по правому текла тяжелая слеза. Елена спала – мы попрощались вечером. На балконе было пусто. Ворон тогда еще не прилетал.
А сейчас прилетел. Наклонив голову – как и я, ворон начинает с остервенением долбить зачерствевший кусок хлеба. Я крепко зажмуриваюсь, после чего вижу: перья птицы становятся сначала серебристыми, затем желтеют, и наконец у меня на балконе появляется птица феникс. Полыхающая словно огонь, она широко развевает крылья и долго о чем-то поет. А потом исчезает, и на балконе снова появляется ворон, с упорством кретина долбящий черствый хлеб. Удар. Удар. Еще удар. Я морщусь и взвожу курок.
Лучше бы он клевал мою печень.
Меркурий:
Мы продавали, покупали, потом снова продавали. И опять покупали. Это была безумная свистопляска середины девяностых годов. Несколько лет мы были так заняты, что я ни разу не вспомнил о золотых деньках Эллады. Лишь только один раз произошло то, что вы, люди, называете «звоночком». В тот день, кажется, 12 августа 1997 года, у меня в приемной сидела пожилая женщина.
– …не можете, – устало объясняла моя секретарша, – вот так, сразу, попасть на прием к руководителю крупнейшего банка Молдавии. Ведь обычный посети…
Старушка не обращала внимания на отговорки Стеллы – Стелла вязала и вязала какой-то шарфик, не поднимая от вязания глаз. Это мешало сконцентрироваться на ней. Но чрезвычайно концентрировало на вязании. Я присел и стал глядеть на спицы. Они мелькали в руках старушки как колесо. На мгновение весь этот антураж – я говорю о приемной, картинах на стенах и даже секретарше – пропал. И я все вспомнил. Передо мной на вершине высокой горы, укутанной мраком вечности, сидела старая Парка и пряла нить чьей-то судьбы.
Разумеется, посетительницу не пропустили. Но секретарь передала мне, что эта странная женщина хотела лишь одного: чтобы наш банк прикупил местную газету. Она не очень прибыльная, но на плаву держалась.
Разумеется, я подчинился. А потом забыл об этом.
Чего вы хотите – много дел. Стараюсь ни о чем, кроме наживы, не думать. Не то чтобы я был легкомысленным и пустым человеком. Более того, я вовсе не был человеком. Но бог торгашества не может остановиться ни на минуту.
Как вы говорите? Бог-посыльный?
О, это было гораздо раньше. Еще до того, как на Олимпе поняли: раз по миру снует человечек в крылатых сандалиях, почему бы еще и не передавать с ним деньги?
Итак, бог торгашества. Ровно через год после посещения старой женщины с вязанием в руках, разразился кризис. Мы продали все, что нам принадлежало, и продали в спешке. В том числе и газету, о которой говорила женщина. Естественно, все – те, кого мы продали, – разорились. Тогда я еще не знал, что в этой газете работал Прометеус. Мы тоже разорились: деньги обесценились. Мне пришлось бежать. Правда, недалеко…
– Спуститесь. Прошу вас, перекиньте ногу обратно и встаньте хотя бы в проем. Хотя бы в проем. Мы поговорим.
Я посмотрел вниз, с высоты пятнадцати этажей, и понурил голову. Что мне оставалось делать? Смеяться я не мог. Это было бы просто нетактично по отношению к офицеру полиции – психологу, который поднялся сюда спасать меня, разорившегося банкира, который вот-вот сиганет из недостроенного многоэтажного здания на асфальт. Я глубоко вдохнул и сказал:
– Офицер, я потерял все.
Он замотал головой, пытаясь переубедить меня. Я добавил:
– По крайней мере, здесь и сейчас.
После чего оттолкнулся и прыгнул, уже не слыша вопля психолога. Асфальт был таким серым, и его было так много, что я даже не понял, когда мы с ним столкнулись. Падение прошло так стремительно, что я и пятен своей крови разглядеть не успел – видимо, слишком быстро умер. Но до самого последнего мига все думал: есть ли что-то за асфальтом, или ударом все и заканчивается? Оказалось, есть.
Уже через мгновение я был в Бразилии, в 1932 году. Там как раз начинался каучуковый бум.
Суккуб:
Я зажмурила веки покрепче, что не помешало мне отчетливо видеть Прометеуса, ставшего напротив окна. Так уж мы, суккубы, устроены, сказал бы сумасшедший Яков Шпренгер или его дебиловатый соратник Генрих Крамер. В общем, они отчасти были правы. Мы, суккубы, действительно не имеем тела. Вернее, то тело, которое мы собой представляем, есть не больше чем видимость. Поэтому моя внешняя оболочка может делать все что угодно: закрываться одеялом, жмурить веки, прикрывать лицо ладонями… Не важно. В любом из этих или из сотен других случаев я все прекрасно вижу. Ведь мои глаза – вовсе не те глаза, в которые любит смотреть во время любви Прометеус. Мои настоящие глаза – это моя внутренняя сущность, сама я.
Крамеру и Шпренгеру это бы не понравилось.
Мы вообще им не нравились. Мы – суккубы и инкубы. Это тем более удивительно, что люди так и не пришли к выводу, кто же мы такие.
Каббала, которой поклоняется чуткая на все модное Мадонна, говорит, что я – дух-женщина. Обольщаю мужчин и смущаю их сон. Это не совсем четкое определение: скажите на милость, разве мысли о настоящих женщинах не смущают сон мужчины?
Средневековые предания говорят, что я – демон пьянства, обжорства, сладострастия и корыстолюбия, очень хитрая, свирепая и коварная. Подстрекаю свою жертву к учинению ужасных злодеяний и ликую при их исполнении. Вместе с инкубами я представляю искусителей, бесов, упоминаемых в Священном Писании. Но совершенно пасую перед честным и праведным духом и якобы ничего не могу сделать человеку, если он не предался порокам.
Средневековые предания явно преуменьшают мои возможности.
– Нет на земле подобного суккубу, – диктовал Шпренгер напарнику, поеживаясь от страха в темной и сырой келье монастыря. – Если он никого и ничего не боится, то все же покоряется заслугам святых.
Наверняка он сказал это в надежде на свою святость. Я улыбнулась, прикусила кончик языка и продолжила писать под его диктовку. Он еще не знал, как назовет свою – в соавторстве со мной – книгу. Я же придумала название сразу.
– Достопочтенный брат Яков, – пробормотала я, – не назвать ли нам сей труд «Молотом ведьм»?
– Замечательно, брат мой, – он нежно погладил по капюшону меня, Генриха Крамера, вернее, суккуба, принявшего обличье Генриха Крамера, – мы так и поступим.
На что я лишь нежно поцеловала ему руку. Мне очень жаль говорить об этом, но настоящий автор труда «Молот ведьм» Яков Шпренгер вовсе не был изувером и подонком, коим его хотят нынче представить просвещенные борцы с инквизицией. Да, он заблуждался. Но его заблуждения, как и время, в которое жил Шпренгер, были поистине велики.
Сейчас, лежа на кровати Прометеуса, в Молдавии конца ХХ века, я скучаю по великолепному Средневековью. От мыслей о нем меня не отвлечет даже молдавский журналист Прометеус, который вышел на кухню, смотрит на ворона и вот-вот нажмет на курок пистолета, который приставил к своей голове. Мне было бы жаль его, будь я женщиной. Но я – суккуб, существо даже не женского пола. Правильно сказать: я существо, принявшее обличье существа женского пола. Копия копии. Но, в некотором роде шедевр. Я смоделировала свою видимую сущность. Я могла бы сказать, что сделала это как живописец, но не люблю преувеличивать. Скорее, я выступила в роли конструктора.
