Клуб бессмертных - Лорченков Владимир Владимирович

Я ни на что не жалуюсь, но точно знаю – причина моего одиночества не во мне. Она в моей стране. Впрочем, страна мне не мешает. И одиночество не мешает.

Было бы преувеличением сказать, что ворон мне чем-то мешает. Он просто прилетает, и все тут. Не дает мне побыть в одиночестве. Я не испытываю за это никакой благодарности: куски сыра и хлеба, которые я кладу на балкон каждое утро, – не больше, чем формальность. Меня она не смущает.

Мы уделяем им, формальностям, слишком мало внимания. Уделяли бы больше – многие проблемы решились бы сами собой.

Удивительно, но каждый раз с прилетом ворона небо темнеет и наступает гроза. А перед ней, как обычно, откуда-то из парка, раскинувшегося под моим домом, поднимается ветер. Сдается мне – там, в парке, и находится его жилище. И если поверить в то, что ветер и в самом деле является богом, как древние люди верили в то, что любое явление природы есть бог, то… Я живу по соседству с богами.

Вернее, жил. Потому что сейчас я готов покинуть эту божественную обитель. Я выхожу в комнату, достаю из-под дивана пистолет, и, бросив прощальный взгляд на Елену, возвращаюсь на кухню. Ворон глядит на меня с веселым недоумением.

Не отрывая от его глаз своих, я поднимаю руку.

Ворон:

Безусловно, ирония ситуации состояла в том, что таких, как Прометей, становилось все больше. Но страдал только он. Всегда трудно быть первым, не так ли?

Я прилетал к нему в полдень. Он, казалось, не обращал на меня никакого внимания. Я знал, что это не так: Прометей к моему прилету всегда поворачивался от скалы правым боком. Он словно сам предлагал мне свою плоть. Что? Нет. Конечно, нет.

Я не клевал его печень.

И она не росла каждый день. В конце концов, до клонирования органов – этой вашей нынешней забавы – было еще далеко. Да и ни к чему все это. Если бы печень Прометея росла каждый день, рано или поздно она бы разорвала тело бедняги и вылезла наружу. В чем же заключались его муки, спросите вы? Я не знаю. Он просто висел, и все тут. Висел и страдал.

Сразу хочу опровергнуть многочисленные инсинуации, связанные с именем Христа. Прометей, в отличие от него, к скале не был прибит. Прометея к скале подвесили. Да, Гефест поработал на славу, и цепи получились прочными. Но садистом Хромец не был. Вообще, как мне кажется, Прометей физически не страдал.

Еще одна забавная деталь – название горы, к которой подвесили Прометея. Древние греки потратили немало времени на то, чтобы выяснить, где все это происходило. Были даже люди, которые посвятили этому всю жизнь. Их называли «Ищущие скалу Прометея». Они пользовались всеобщим уважением. Я всегда презирал их.

Естественно, никто из этих людей и шагу не сделал, чтобы найти скалу Прометея. Это было не в аттическом духе. Я всегда вспоминал их, когда глядел на макушку Аристотеля. Вот из кого получился бы прекрасный «Ищущий скалу Прометея». Но к тому времени – когда Аристотель возмужал, отправил на Восток своего ученика Александра и обзавелся собственной школой – верить в предания Гомера стало дурным тоном. Верить в Прометея стало немодно. Сказки Гомера глупы, говорили практичные философы. Глупо тратить на сказки время, ведь они выдуманы.

Они тратили время на другие глупости.

И даже это делали глупо. Аристотель считал, что для выяснения истины совсем не обязательно прибегать к практике. Напротив, он презирал ее.

– Давайте предположим, – сказал Аристотель ученикам, когда прогуливался с ними в саду своей школы, – следующее…

Они пытались выяснить, сколько у мухи лапок. Нет-нет, я не смеюсь. Это действительно было. Никому из них в голову не пришла мысль поймать муху и посчитать количество лапок. К чему им это, ведь у них есть их великолепная логика и страсть к рассуждениям и спорам!

– Две лапки нужны ей, – покусывал травинку Аристотель, – по бокам, чтобы иметь опору. Две спереди, чтобы она не заваливалась вперед. И две сзади, чтобы не опрокидываться. Итого… шесть.

Ну, и что с того, что он оказался прав?!

Справедливости ради отмечу, что позже Аристотеля обвиняли в том, что он насчитал у мухи четыре лапки (по другой версии – восемь). Это вымысел. Аристотель потому и был великим философом, что, даже ошибочно рассуждая, частенько находил верные ответы. Но у Аристотеля был в корне неверный метод познания мира. Он строил умозаключения, вместо того чтобы взглянуть.

Примерно теми же методами греки, жившие за две тысячи лет до Аристотеля, жившего за четыре тысячи лет до вас, пытались найти скалу, к которой был прикован Прометей. Я, пожалуй, лишу вас удовольствия уподобиться этим странным философам и сразу произнесу название.

Прометей был прикован к Олимпу.

То есть по христианским понятиям грешника истязали у самого подножия рая. А если учесть, что Прометей висел почти у самой вершины, то он вообще находился в самом раю. Это противоречит всем нормам христианства. Но христиан тогда не было. Поэтому пребывание Прометея на Олимпе никаким нормам не противоречило. Нет законов – нет их нарушения. Прецедент отсутствовал. Зевс совместил Голгофу с раем. В этом вся фишка. И разумеется, в нее трудно поверить человеку, для которого понятия рая и страдания несовместимы. Но это – обычному человеку. Герою поверить в это совсем не трудно.

Великие герои всегда страдают там, где человечество должно быть счастливо.

Вы скажете – Иисус страдал на Голгофе. Но разве они – все эти паломники, которые поднимаются на этот холм, – разве они не счастливы?

Я прилетел к Прометею, и он уже ждал меня, хоть лицо у него и было равнодушным, и слегка поворачивался ко мне боком, словно хотел, чтобы я клевал его печень. Может, он хотел, чтобы физические страдания заглушили его душевные муки? Не знаю, он никогда не говорил мне об этом. Я становился на маленький выступ в скале и долго молчал, глядя с вершины Олимпа вниз.

Зевс? О, нет, что вы. Ему было не до того. На Олимпе небожитель не появлялся. Мы узнавали о его перемещениях только по очередному мифу. Вообще, Зевс оставлял после себя только внебрачных детей да мифы. Вот он на Крите играет в Минотавра, а вот – притворился золотым дождем, а уже через какое-то столетие (вот торопыга) бьется лебедем на полной девахе царского рода. Зевса не интересовала судьба Прометея. Да и с какой стати? Ведь не садится судья в тюремную камеру с преступником, которого приговорил к пожизненному заключению.

Боги плюют на вас после того, как решают вашу судьбу.

Зевс:

Честно говоря, мне некогда. Я тороплюсь на открытие очередного модельного агентства: мы постоянно расширяемся, и в нашем каталоге вот уже полторы тысячи самых красивых девушек Европы и Азии. Да, частенько я сплю с той из них, которая согласна ускорить свою карьеру. А вы бы не ели сладкого, работая на кондитерской фабрике? Не говорите «нет», ведь вы там еще не работали…

Тем не менее. Во избежание дальнейших недоразумений я расскажу вам правду. Даю слово: буду краток и правдив. И больше мы к этому разговору не возвращаемся, ладно?

Я знаю, что ворон не клевал печень Прометея. И тогда знал. И знаю, что Прометей страдал. Но причина страданий была в нем самом. Он сам себя мучил. Да, я не мог не приговорить Прометея к наказанию, потому что есть формальности. Формальности, которые и мы, боги, и вы, смертные, обязаны блюсти. Но последняя формальность с моей стороны состояла в том, чтобы Прометея приговорить. Я был чем-то вроде суда присяжных. Того самого, который в целом выражает общественное мнение. Они отправляют преступника за решетку, дают интервью и возвращаются по домам. Если присяжные оправдывают преступника – это ошибка, исключение из правил. Общество жаждет от присяжных осуждения. У греков такого суда не было, и его функции выполнял я. Последнее, что я должен был сделать по отношению к Прометею, – осудить его.

После этого мне на него плевать.

Все остальное – домыслы, фантазии и мифы. Естественно, все они принадлежат вам. Как совершенно справедливо отметил ворон, вы, люди, весьма охочи до домыслов. Правда, называете их «логикой». Надо признать, что за две тысячи лет вы доросли до того, чтобы определять количество ног у мухи эмпирическим, а не теоретическим путем. Почему же вы не делаете следующего шага? Почему вы не пытаетесь все на свете выяснить эмпирическим путем?