Театр тающих теней. Конец эпохи - Афанасьева Елена
– Что, Семён, как урожай?
Мать мужиков по именам знает.
– В энтом годе получшее, чем в прошлом, барыня! – отвечает хромающий мужик, снимая фуражку и пятерней зачесывая свой чуб. – Но братку мово на фронт той весной забрали. Мне за корявой ноги амнистя вышла, а братку забрали! Рук не хватат.
Жена Семёна, которую мать называет Настёной, в светлом платке, из-под которого тяжелые пшеничные косы выбиваются, кланяясь подносит молока. Дешевые красные бусы на шее горят на солнце.
– Парное. Толечки отдоилась, – она кивает в сторону коровы, которая вместе с теленком пасется неподалеку.
Мать, которая обычно ест и пьет только из хрусталя и серебра, принимает глиняный кувшин из рук крестьянки и, к изумлению Анны, с удовольствием пьет молоко.
– Сын, смотрю, уже до помощника дорос? Игнат он у тебя, так ведь?
Мать и сына мужицкого знает.
– Игнатий, барыня София Еоргивна! Игнатий, средний будет. Маруська старша́я, младшие Ляксей да Ольга, погодки, вона возле стога сидят!
Совсем маленькие дети – один сидит, другой и сидеть еще не умеет, на траве возле стога сами себе предоставлены.
Семён довольно улыбается.
– Игнатушка, подь сюда! Барыня тябя, шалопая, помнить изволят!
Мальчишка лет десяти, светловолосый, чумазый, идет к ним навстречу. В добротных, не по погоде тёплых штанах, но без рубашки. Олюшка, ему почти ровесница, стыдливо отворачивается – мальчик без рубашки, как неприлично! Лучше отвернуться самой и Машу в другую сторону повернуть на теленочка смотреть, пока гувернантка такого неприличия, что они смотрят на голого мальчика, не заметила.
Едва стоящий на ножках теленок тычется в коровье вымя, корова лениво жует последнюю осеннюю траву, вдруг пошедшую в рост поверх старой, погоревшей на летнем солнцепеке. Воспитанные барышни Данилины разглядывают теленка, шепотом решая друг с другом, что же неприличнее – вымя коровы или голый по пояс мальчик Игнат, за что гувернантка строже корить будет?
Вместе с Игнатом подходит девочка постарше. Синее в белый горох ситцевое платье схвачено широким не по размеру, явно мужским ремнем. Прядь волос выбилась из-под белого платка, который, как у всех баб и девок, повязан у нее на голове. Девочка то и дело дует на выбившуюся из-под платка непослушную прядь, отгоняя ее с глаз. В одной руке грабли, которыми скошенное отцом и матерью сено сметала, другая уперта в бок. Просто Маленькая Разбойница из сказки Андерсена, хотя сама она вряд ли эту сказку читала.
– Маруська, наша старша́я, – представляет «разбойницу» Семён. И, заметив интерес девочек к корове и теленку, добавляет: – А то Зорька наша приплод не ко времени принесла. Куды в зиму ро́дить?! Так на те! Телочка, Лушка. Малая ищо, второй день тольки.
Мальчик Игнат тем временем подходит к Истоминой, зачесав светлые вихры пятерней, в пояс кланяется.
– Премного благодарны.
Разбойница Маруська стоит, где стояла, в той же позе «руки в боки», грабли как пики— ее подходить к барыне не приглашали.
– За что же ты столь премного благодарен, Игнатий?! – улыбается мать.
Мальчик оборачивается на отца, ждать ли отцовой затрещины – опять что-то не то сказал? Но отец подхватывает.
– Благодарны премного, как не подняли плату за землю. И выплату на апосля урожая отложить дозволили. Кланяйся, Игнатий, ишо раз барыне Софии Еоргивне, кланяйся. И семенами на прошлогодние пары с весны оделить изволили.
– Это всё Франц Карлович! – Мать не хочет приписывать себе заслуги управляющего ее крымским имением немца Штоха. – Пары, семена, новые механизмы и прочие эксперименты – всё он. А отложенная плата, Семён, это я. Добра-то барыня, добра, а платить всё же придется.
– Завсегда придется. Таки урожай продадим теперяча, и всё сполна оплатим.
– Помогай отцу, Игнатий! Ты теперь второй в семье мужик, так ведь, Семен?
– Всё так, барыня, всё так! Братка на фронте, мальцы егойные и того меньше. Игнатий покаместь за старшо́го.
Со стороны села уже бегут другие мужики, прослышавшие, что не только немец-управляющий, но и сама хозяйка проездом остановились. И мать снова зависает в разговоре с каким-то Панкратом, которого Франц Карлович старостой назначил. Анна отходит в сторону пасущейся коровы с теленком.
Лубочная пастораль – добрая барыня, довольные крестьяне, сбор урожая, только что родившийся теленок, точнее, телочка Лушка! Уставшая от долгой дороги в поезде и тряски в авто Анна сама не понимает, на что злится.
Мальчик Олюшкиных лет и сестра его не ходят в школу, наравне со взрослыми в поле с отцом надрываются, и за это ее матери премного благодарны! А телочка эта подрастет, и сдерут с нее кожу, сделают куртку-кожанку для такого же патлатого комиссара с немытой головой и его рыжей бестии, каких видела в Коломне по дороге к прорицательнице.
Но сил размышлять о неравноправии и жестокости мира нет. Растрясло ее в дороге. Скорее в имение хочется!
Остается недолго. Верхняя дорога, идущая по этим татарским, караимским, греческим и русским селеньям, заканчивается. Между ней и нижней дорогой виноградники, сады. И уже видно море!
По приезду она первым делом идет, почти бежит на «свой утес». Становится на краю. Расправляет руки как крылья.
Море внизу прозрачное до бесконечности. И солнце, какого в Петрограде в это время года уже нет и не может быть.
Предзакатное солнце играет в ресницах, чуть прищуришь глаза, и сонм мелких радуг во все стороны. Прозрачная бескрайность манит, так бы расправила руки и полетела!
– Прыгнешь? – Низкий мужской голос возвращает ее в реальность.
Оборачивается.
Павел, их конюх и сын старого конюха Демида, который когда-то учил ее ездить верхом.
– Хотел сказать, прыгнете, Анна Львовна… Но сам уже вижу… – замечает ее большой живот Павел.
В детстве она сбегала от гувернанток, и они вместе с этого утеса на спор вниз прыгали.
Анна улыбается. Словно с Павлом к ней вернулась частичка детства. И того полета.
– Прыгну, Пашка, обязательно прыгну. Только, сам понимаешь, – она кладет руки на живот, – не теперь.
Жизнь быстро налаживается по обычному распорядку. Утром занятия для девочек. Оле предстоит сдавать экзамен в Ялтинской гимназии, чтобы не отстать, когда в Петроград вернутся, и теперь нужно много учиться. С Машей дома занимаются языками и музыкой.
После обеда девочки катаются на пони. Особая татарская порода с их красивым аллюром, приспособленная более для поездок по горам, чем для рыси на гладких дорогах, удивительно подходит для дочек. Олю уже пробуют сажать и на взрослого жеребца. Маша отставать не хочет, требует лошадку для себя, но ей еще рано. Ее катает на взрослой лошади, посадив перед собой, грум-татарин в черной круглой шапочке и с длинными усами.
Анне самой хочется снова верхом и горы! Ее породистый мерин Агат бьет копытом в конюшне. По утрам она приходит, гладит его по загривку, кормит морковкой и яблоками с руки и просит ее подождать.
– Еще немного и как прежде! В горы! И вдоль моря! И по мелкой гальке, где ты сможешь бежать! – Закрывает засов стойла, просит конюха: – Ты уж, Павел, выезжай его!
– Каждый день, Анна Львовна! Каждый день. В хорошей форме вас дождется.
Девочки подружились с Сашей и Шурой, детьми Павла. Мальчик Саша, Шура – девочка. Мать такой дружбой недовольна, но муж приводит теще ее же слова, сказанные в селении Верхнем, что девочки должны «видеть настоящую жизнь». И напоминает про какого-то «Гаврю из детства». Мать улыбается и машет рукой. Надо бы спросить, что за Гавря, но теперь не до этого.
Через несколько дней такой «дружбы» Олюшка приходит и спрашивает, почему они живут в огромном доме и у них много прислуги, а Саша и Шура с отцом, матерью и бабкой в маленькой комнатке их домика для прислуги, и всё они делают сами? После чего и муж уже не возражает против ограничений. И только Анна, помня, как сама с Пашкой и его сестрой Нюрой на деревьях от своих нянек пряталась, шепотом говорит гувернантке, что с конюховыми детьми их девочкам играть можно, но только не на глазах у ее матери.
