Чарльз Буковски - Истории обыкновенного безумия
сделай одолжение, говорил я.
это была пища, которую ел начальник тюрьмы, и начальник явно питался неплохо, все заключенные помирали с голоду, а мы с Тейлором разгуливали, точно две бабы на девятом месяце беременности.
это хороший повар, сказал Тейлор, он убил двоих, сначала прикончил одного, а потом вышел и тут же прикончил второго, теперь ему отсюда не выбраться, разве что сумеет сбежать, недавно ночью он набросился на одного морячка и отдрючил его в жопу, насквозь этого морячка пропорол, морячок неделю ходить не мог.
повар мне нравится, сказал я, по-моему, он славный малый.
он славный малый, согласился Тейлор.
мы то и дело жаловались надзирателю на клопов, а надзиратель орал нам:
ЧТО ЭТО, ПО-ВАШЕМУ? ГОСТИНИЦА? А КЛОПОВ ВЫ САМИ СЮДА ПРИНЕСЛИ!
что мы, разумеется, расценивали как оскорбление.
надзиратели были подлюгами, надзиратели были придурками, надзиратели были трусами, мне их было жаль.
в конце концов нас с Тейлором раскидали по разным камерам, а в нашей устроили дезинфекцию.
я встретился с Тейлором в прогулочном дворике.
меня угораздило попасть к одному малышу, сказал Тейлор, совсем зеленый юнец, совсем тупой, ничего не знает, страшное дело.
мне достался старик, который не говорил по-английски, он весь день сидел на параше и бубнил: ТАРА БУББА ЖРАТЬ, ТАРА БУББА СРАТЬ! он без конца твердил одно и то же. весь жизненный путь его был предначертан: жрать и срать. по-моему, он говорил об одном из мифических героев своей родной страны, может быть, о Тарасе Бульбе? не знаю, как только я впервые ушел на прогулку, старик распорол мою простыню и сделал из нее бельевую веревку; на ней он развесил свои носки и трусы, и когда я вошел, все потекло на меня, из камеры старик никогда не выходил, даже в душ. я слыхал, что он не совершил никакого преступления, а просто хотел там жить, и ему разрешили, доброе дело? я разозлился на него, потому что не люблю, когда кожу мне натирают шерстяные одеяла, у меня очень нежная кожа.
ну ты, старый разъебай, заорал я на него, одного человека я уже прикончил, а если будешь себя плохо вести, их станет двое!
а он знай себе сидел на параше, посмеивался надо мной и говорил: ТАРА БУББА ЖРАТЬ, БУББА СРА-АТЬ!
пришлось махнуть на него рукой, но зато мне никогда не приходилось мыть пол, его треклятое жилище было вечно сырым и отмытым, у нас была самая чистая камера в Америке, в мире, и еще он полюбил дополнительное питание по ночам, полюбил всей душой.
ФБР решило, что в умышленном уклонении от призыва я невиновен, и меня перевели в призывной медицинский центр, туда перевели многих из нас, я прошел общий осмотр, а потом предстал перед психиатром.
вы верите в войну? спросил он меня.
нет.
вы готовы идти на войну?
да.
(меня обуревала безумная идея подняться когда-нибудь из окопа и шагать вперед на орудийный огонь, пока меня не ухлопают.)
он долго не произносил ни слова и все писал что-то на листе бумаги, потом он поднял голову.
между прочим, в следующую среду мы собираем врачей, художников и писателей на вечеринку, хочу вас пригласить, придете?
нет.
ладно, сказал он, можете не ходить.
куда?
на войну.
я молча смотрел на него.
не думали, что мы поймем, верно?
не думал.
отдайте эту бумажку человеку за соседним столом.
идти пришлось долго, бумажка была сложена и пришпилена к моей карточке скрепкой, я приподнял краешек и заглянул: «…за бесстрастным лицом скрывает повышенную возбудимость…» ну и умора, подумал я, господи помилуй! это я-то — возбудимый!
так я и простился с «Мойаменсингом». так я и выиграл войну.
Сцены из тюремного спектакля
Убирать голубиное говно всегда заставляли новичков, а пока убираешь голубиное говно, голуби слетаются и вдобавок слегка засерают тебе волосы, лицо и одежду. Мыла нам не выдавали — только воду и щетку, и говно счищалось с трудом. Потом заключенных переводили в механическую мастерскую за три цента в час, но новичкам сперва приходилось отрабатывать на уборке голубиного говна.
Я был с Блейном, когда Блейна осенило. Он увидел в углу одного голубя, а птица не могла взлететь.
— Слушай, — сказал Блейн, — я знаю, эти птицы умеют друг с другом разговаривать. Давай кое-что внушим этой птахе, чтобы она передала остальным. Мы ее накажем и забросим вон на ту крышу, а она расскажет обо всем другим птицам.
— Годится, — сказал я.
Блейн подошел к птице и взял ее в руки. У него был маленький коричневый «Жиллетт». Он огляделся по сторонам. Все происходило в тенистом углу прогулочного дворика. День был жаркий, и там столпилось полно заключенных.
— Кто-нибудь хочет ассистировать мне во время операции, господа? — спросил Блейн.
Ответа не последовало.
Блейн принялся отрезать первую лапку. Сильные мужчины отвернулись. Я увидел, как один, а то и двое подносят ближайшую к птице руку к виску, отгораживаясь от этого зрелища.
— Что за чертовщина с вами творится, ребята? прикрикнул я на них. — Нам надоело голубиное дерьмо в волосах и глазах! Мы накажем эту птичку так, что, когда зашвырнем ее обратно на крышу, она наверняка все другим птичкам расскажет: «Там внизу какие-то подлые распиздяи! Не приближайтесь к ним!» Этот голубь обязательно скажет другим голубям, чтобы те больше на нас не срали!
Блейн зашвырнул птицу на крышу. Я уже не помню, подействовало это или нет. Но помню, во время уборки моя щетка наткнулась на две голубиные лапки. Без приделанной к ним птицы они смотрелись очень странно. Я смел их вместе с говном.
IIБольшинство камер было переполнено, и там иногда происходили расовые беспорядки. Однако охранники были садистами. Они перевели Блейна из моей камеры в камеру, битком набитую чернокожими. Войдя, Блейн услышал, как один черный говорит:
— Ага, вот и мой малолеток! Да, сэр, из этого сопляка я сделаю своего малолетка! Да чего уж там, всем по кусочку хватит! Давай, крошка, раздевайся, или тебе помочь?
Блейн разделся и вытянулся плашмя на полу. Он слышал, как они ходят вокруг.
— Боже! Да я такого большеглазого УРОДА отродясь не видывал, ну и очко!
— Что-то не стоит у меня, помоги, никак не выходит!
— Господи, она похожа на тухлый пончик!
Все отошли, и тогда Блейн встал и снова оделся. В прогулочном дворике он сказал мне:
— Мне повезло. Они могли меня в клочья разорвать!
— Благодари свою уродливую задницу, — сказал я.
IIIЕще там был Сирз. Сирза запихнули в камеру к банде чернокожих, и он, оглядевшись, затеял драку с самым здоровенным из них. Тот укладывался спать. Сирз высоко подпрыгнул и обоими коленями опустился здоровяку на грудь. Они подрались. Сирз его отметелил. Остальные просто смотрели.