Виктория Платова - Stalingrad, станция метро
— Подслушивала? — вяло поинтересовался он удочери.
— Пыталась. Но все равно ни черта не услышала. Кто звонил-то?
— Никто.
— Никто?
— Неважно кто, — нехотя уточнил Карлуша. — Я еще не рассказывал тебе, что в детстве был членом гитлерюгенда?
Ну вот, приплыли. Еще и гитлерюгенд!..
— Нет, про гитлерюгенд ты и словом не обмолвился. Гитлерюгенд — это впечатляет. А что, звонили из организационного комитета? Приглашают на встречу ветеранов движения, проходящую подпольно, в третьей стране? В Аргентине, да?..
— Неужели ты не понимаешь, блюмхен, что над такими вещами шутить нельзя?..
Выцветшие от долгой жизни глаза Карлуши подернулись слезами раскаяния, и это должно было означать: он сожалеет. О преступлениях против человечности, к которым, в силу национальной принадлежности, был опосредованно причастен. О своих роковых заблуждениях и ложно понятых ценностях. Маленький потешный немец — один из миллионов маленьких потешных немцев: из них готовили приправленное расовой теорией пушечное мясо, а они, бедняжки, и знать ничего не знали, ведать не ведали. За старческими слезами Карлуши стояла трагедия целого народа, она никого не могла оставить равнодушным.
Никого, кроме Елизаветы, уж она-то хорошо изучила своего разлюбезного папульку, своего фатера. Все это — театральщина, цыганочка с выходом, Шекспир в провинциальном исполнении. Ясно как божий день: Карлуша придумал историю про гитлерюгенд только что. Но зачем? Наверняка чтобы отвлечь внимание дочери от телефонного звонка. А он интересовал Елизавету все больше.
— Кто же все-таки звонил?
— Ну ладно… Я скажу. Звонил один человек. Он еще хуже нациста. Хуже немецкой овчарки.
— Он тебе угрожает? — переполошилась Елизавета.
— Не то, чтобы… Он не угрожает, нет… Скажи, любишь ли ты меня, мой блюмхен?
— Ну что за глупости! Конечно, люблю.
— Нам ведь совсем неплохо вдвоем, правда?
— Нам просто великолепно!
— Несмотря на то что я иногда бываю не очень хорошим отцом?
— Чушь! Ты замечательный отец! Все девчонки мне завидуют.
— Девчонки?
— Ну да. Из класса. Мои подруги.
Сказанное Елизаветой было, по меньшей мере, художественным преувеличением: ни Пирогу, ни Шалимару и в голову бы не пришло завидовать семейной идиллии Елизаветы Гейнзе. Карлуша был старым. Старость сама по себе — не такой уж большой недостаток (хотя и недостаток). Старость в исполнении Шона Коннери или Жака Ширака — вообще подарок судьбы, а как иначе, если тебя окружают почет, слава, приличный капиталец, биографы, папарацци, кардиологи, диетологи, хирурги-пластики, а также толпы поклонников и соратников по борьбе. Старость в исполнении Карлуши была просто старостью, к тому же — не слишком удачливой. Карлушу в принципе можно было причислить к неудачникам, но в этом он не признавался даже самому себе — «все в порядке, блюмхен, мы движемся в нужном направлении и придем к счастливому будущему, разве у тебя есть сомнения?»
Если сомнения и возникали, Елизавета гнала их прочь. Иначе, от полного отсутствия перспектив, только и оставалось, что сунуть голову в петлю. А делать этого Елизавета не хотела, она хотела жить вечно, в полном соответствии с традициями семейства Гейнзе. И потом — выказать хоть малейшее недовольство существующим положением вещей означало бы расстроить Карлушу, а это повлечет за собой скачок давления, бешеную тахикардию, приступ ревмокардита с одышкой и повышением температуры — ведь Карлуша все-таки не мальчик.
— …А что, у твоих подруг проблемы с отцами?
— Не то, чтобы проблемы… Просто отсутствие взаимопонимания.
— Но ведь у нас все по-другому?
— У нас — совет да любовь, полное проникновение друг в друга и сердца наши бьются в унисон.
Произнеся это, Елизавета заключила отца в объятия и крепко расцеловала в обе щеки. Карлуша ответил ей прочувствованным поцелуем в лоб, что тоже соответствовало раз и навсегда заведенному ритуалу. А после поцелуя непременно должен последовать беглый экзамен по немецкому.
— Теперь скажи, как на языке твоих предков будет звучать выражение «в унисон».
— Einstimmig, — бодро ответила Елизавета.
— Все верно, блюмхен. Ты меня очень радуешь.
— А ты меня. Нашу любимую, да?
— Конечно.
— А потом ты расскажешь мне про этот ужасный гитлерюгенд.
— Возможно… Возможно, что и расскажу.
— И про человека, который звонил тебе.
— Не знаю…
В последовавшем затем «Полете шмеля» Карлуша два раза сбился с такта — это было непостижимо, невероятно и только укрепило Елизавету в мысли: им с отцом угрожает какая-то опасность. Ощущение совсем новое и жутко неприятное, ничего общего не имеющее с ее обычными, всегда расслабленными и благостными ощущениями и мечтами. Как вести себя перед лицом надвигающейся беды Елизавета не знала, но, на всякий случай, усилила рацион питания, включив в него большое количество зелени, мясных полуфабрикатов и рыбных блюд. Елизавета стала еще более ласковой с Карлушей и терпеливо, до самого конца выслушивала его пьяные ночные бредни (раньше она тихо линяла в свою комнату, едва лишь они начинались). Лейтмотив нынешних бредней сводился к одному: Карлуша не позволит отнять его блюмхен, кто бы на него не покушался!
— А кто-то покушается? — каждый раз интересовалась Елизавета.
— Есть такие люди. Омерзительные, гнусные. Люди без сердца, без чести и совести. Но нас ведь никто не разлучит, правда?
— Конечно, правда. Идем спать.
Спать Карлуша не соглашался, снова и снова приникая к аккордеону: мелодии, выпархивающие из-под его рук, носили все больше минорный характер, а когда он перешел на Шопена, Елизавета не выдержала:
— Кого хороним? — спросила она.
— Счастливую безмятежную жизнь, какой она была до сих пор.
— С чего бы это?
— Завтра! — Карлуша поднял дрожащий указательный палец. — Завтра мы с тобой посетим одно заведение. Один ресторан.
— Зачем нам ресторан? Только деньги палить. Если хочешь, я приготовлю что-нибудь вкусненькое, и мы прекрасно посидим дома.
— Ты не понимаешь… Не понимаешь… — Карлуша схватился за голову. — Мы пойдем в этот чертов ресторан. И, надеюсь, вернемся домой вместе. И больше ни о чем меня не спрашивай. Завтра все узнаешь.
В разные периоды жизни Карлуша (помимо того, что был просто отцом) обязательно кого-то напоминал Елизавете. В детстве она находила в нем немалое сходство с крокодилом Геной, затем наступил период Дарта Вейдера из «Звездных войн» (разумеется, без шлема) и, наконец, — спившегося Жана-Поля Бельмондо.
