Дина Рубина - Завтра как обычно
— Почему же? — озабоченно спросил лев. — Мы в вас заинтересованы.
— Знаете, специфика работы юрисконсульта…
— Разберетесь! — он хлопнул по столу.
— Возможно, но, все-таки, слишком частые поездки…
— Не такие уж и частые! Мне стало весело. «Ах ты, мой хороший…» — подумал я, любовно оглядывая его гриву, и сказал:
— И потом, знаете, я человек взрослый, у меня обстоятельства могут измениться. В смысле семейных дел…
— Ну, Александр Никифорович… — забормотал он, гоняя глазки из угла в угол. — Что же, квартира — это дело наживное. Обмозгуем, конечно…
— Я подумаю, — пообещал я. Он проводил меня до дверей и на прощание потрепал по плечу тяжелой своей лапой.
— Лилия Константиновна, проводите, — велел он секретарше. Она деловито кивнула головой мальчика-хорошиста и пошла впереди меня, как будто я не нашел бы двери. Она была удивительно бесстрастна. Ни капли интереса в чистеньких серых глазах. Я попытался представить, что бы сейчас произошло, если б я ущипнул ее. Нет, в самом деле, я совершенно не представлял ее реакции.
— До свидания, — она мазнула по мне безразличным взглядом. «Ущипнуть и поглядеть — что будет» — подумал я и сказал накрахмаленным голосом:
— До свидания.
* * *Я вернулся как раз в обеденный перерыв. Гришка Шуст со своей Лизой не дождались меня и ушли обедать в столовую трикотажной фабрики. Это рядом, и кормят приличней, чем у нас, комплексными обедами. А я из-за двух совершенно зря перехваченных в пути чебуреков есть не хотел, сидел в кабинете и листал дело Юрия Сорокина, потому что после обеда собирался к нему в тюрьму, на допрос. Я открыл ящик стола и обнаружил там утренние лимоны. Они выкатились из кулька и свободно раскатывались по пустому ящику. Отрадный глазу желтый плод, подумал я, прохладный и шершавый, полезай в портфель. А из портфеля вытащил наконец целлофановый пакетик с деньгами — вещественное доказательство по делу о спекуляции, которое я зачем-то таскаю с собой вот уже два дня. В сундук его, в сундук! Я пересчитал пачку: трешки, рубли и мятый тряпичный четвертак — итого сто девяносто шесть рублей. Открыл небольшой кованый сундук в углу — он у нас вместо сейфа — для «вещдоков», и положил пачку. Возможно, сундук и сам был когда-то вещественным доказательством в каком-нибудь давно забытом деле, а потом вот, пригодился. Никогда он не пустует, железный гроб, вечно полон «подарочками»… В детстве в наш старый двор часто приезжал Шара-Бара на тележке, запряженной унылым, покорным судьбе ишачком. Шара-Бара был старый сухонький узбек в линялом, засаленном на локтях халате, в затертой тюбетейке. Вот из-за угла показывался ишачок: мерно цокая, выходил в середину двора, к большой песочнице. Старик чмокал, дергал вожжи и неожиданным для своей убогой фигурки, мощным воплем раскатывал:
— Ша-ар-ряа-а — Барр-ряа-а! Путылкя та-щи-и! Этот призывный вопль был для нас, ребятни, радостным кличем, неким гонгом удачи, знаменовавшим открытие сказочного торга, пиршества удовольствий. Это был призыв к веселию и деятельной радости бытия. Бутылки, пустые целые бутылки без малейшего изъяна и ничего кроме! Ни деньги, ни что-либо другое — только пустые бутылки! За бутылку у старика можно было приобрести какую-нибудь уникальную вещь — трещотку или свистульку с одновременно выдувающимся шариком, или красного глиняного козла, или… Бог знает, что можно было обменять на пустую бутылку! Кажется, у козла сзади было отверстие для свистка, кажется, за козла старик брал две бутылки… Все содержимое сказочной тележки вместе с хозяином называлось «Шара-Бара». Зимой он не приезжал, только летом и в начале осени. Должно быть, зимой он занимался другим бизнесом. Да, зимой не приезжал, потому что помню себя — в трусах, босым, со сбитыми локтями и коленями, и я мчусь по раскаленному асфальту двора к вожделенной тележке, крепко сжимая за горлышки две бутылки из-под постного масла. Летом и осенью, — наверное, поэтому его появление было так сопряжено, так слито воедино с зеленью двора, с обжигающим ступни асфальтом, с иссиня-синим небом моего города.
Только буйная радость, только азарт обмена — пустая, никому не нужная бутылка на одно из волнующих чудес заветной тележки, только буйная радость, только азарт… Почему же каждый раз, заглядывая в наш сундук с «вешдоками», я вспоминаю тележку «Шара-Бара»? Отчего? Что за мучительная нить связывает их в моем воображении?
— Сашенька-а, приве-ет, — пропел за моей спиной женский голос.
— Привет, красотка, — сказал я, не оборачиваясь.
— Сидишь над сундуком, скупой рыцарь, — она подошла и обняла меня сзади за шею. — Маленький ты мой!
— Разомкни объятья, — сказал я, не шевелясь, потому что мне приятно было ощущать шеей и щеками шершавость ее свитера. — Сейчас войдет твой Шуст и зарежет меня одним из вещественных доказательств.
— Шуст к тебе не ревнует, — возразила она, захлопнула крышку сундука и села на нее. Теперь Лиза сидела лицом ко мне.
— Почему это не ревнует? — заинтересовался я. В лице ее мне чудилось что-то испанское — яркое и трагическое. Да что там — просто хороши были оливковые насмешливые глаза под летучими бровями и всегда печальные, даже в улыбке, губы. Лиза нравилась мне, поэтому в разговоре с нею я старался почаще упоминать Григория. Себе напоминал, на всякий случай. Гришка был женат, но любил не жену, а Лизу. Лизу любил, но и дочку свою четырехлетнюю любил. Так и жил вот уже два года, с тех пор как Лизу встретил. Вырывался к ней после дежурств, раз в неделю, все остальные дни они только смотрели друг на друга, как очумелые, да я вертелся между ними. Лизин сын Ванька называл Григория «папой».
— Мать-Испания… — сказал я, любуясь ее прелестным нервным лицом, — скажи, что отдать за тебя: коня? Фамильную шпагу? Презренную мою жизнь?
— Ну, как дела в метро? — спросила Лиза. — Договорился?
— Ага, — сказал я, — совсем было договорился, да понимаешь, секретарша там…
— Что секретарша? — насторожилась Лиза.
— Да вот, хорошенькая такая, ласковая, на шее повисла, на грудь припала, говорит, ах, какая у вас романтическая профессия — следователь, у вас, наверное, и наган есть? Прямо не представляю вас без нагана, говорит…
— Врешь ведь? — засмеялась Лиза.
— Ты лучше скажи, почему это Шуст тебя ко мне не ревнует, а? — переспросил я.
— Ты маленький, — ласково объяснила Лиза. Говорила она быстро, с придыханием, с мягким «г». — Ты мой хорошенький, лапонька моя, сыну-лечка-пупулечка…
— Что за гадости ты говоришь мне, Лизавета? — возмутился я. — Твой Шуст занимался только на два курса раньше меня!
