Тамара Михеева - Легкие горы
Лесногорск
Динка первый раз ехала на поезде. У нее была удобная нижняя боковая полка, и можно было целыми днями смотреть в окно. На проплывающие мимо поля, речушки, мосты через них, переезды с полосатыми шлагбаумами, вереницы машин, огороды с низкорослыми домиками, тонкие облака в небе, кусты с желтыми цветами, пасущихся коров, а однажды – вот это да! – из зарослей кустарника на краю поля вышли две косули и застыли, глядя на поезд. Мама даже вскрикнула:
– Смотри, Дина, косули! Смотри!
И все соседи, как один, бросились к окну. Косули постояли, трогая ноздрями воздух, и бросились наутек. Соседи обсудили, откуда бы это здесь взяться косулям, так близко к железной дороге, и успокоились, а Дина вдруг спросила:
– А там есть море?
– В Лесногорске? – удивленно вскинула брови мама. – Нет, нету.
Динка смотрела в окно. Чем дольше она жила с новой мамой, тем реже и реже приходили к ней воспоминания ее самого раннего детства, когда был еще у нее родной дом и родная мама. Динка иногда сама не могла понять, что это: воспоминание или просто давний сон?
Мама пристально смотрела на нее и вдруг спросила, впервые за два года, будто почувствовав:
– Ты помнишь своих родителей?
Она так нехорошо это спросила, безличное “родителей” вместо “маму” поцарапало Динку, и она невольно отодвинулась, насупилась. Но тут же мама притянула ее к себе и прошептала на ухо:
– Как только все устроится в Лесногорске, я найду работу, подкопим денег и съездим в тот город, где ты родилась. Слышишь, Дина, обязательно. Там есть море.
В Лесногорске их встречал мамин брат дядя Саша. Они приехали туда рано утром, и весь город плавал в туманном молоке, и только выплывали из этого молока то вершина горы, то домик с резными ставенками, то исполинский тополь, перила моста, черно-белая коза на нем, остров на реке, весь поросший ивами… Выплыл и дядя Саша, сияя синими глазами, как пароход сигнальными огнями. Он расцеловал маму, подхватил Динку, поднял высоко над туманом и сказал радостно:
– Вот ты, значит, какая, красавица! Ну, прыгайте в машину, дома пироги-ватрушки стынут, Марина напекла на целую армию.
– Ну, что ты, – испугалась мама, – зачем ты, мы сразу к маме…
– А вот это видела? – и седой дядя Саша показал маме фигушку. Динка прыснула, а мама покачала головой. Но больше не спорила и тоже улыбнулась.
У дяди Саши была большая квартира в самом центре Лесногорска. Этот дом, и все, что было в нем, и тетя Марина, и Вика, и сам дядя Саша называлось Крымовы.
– Ты, наверное, страшно богатый, – шепотом сказала ему Динка.
– Ну, не то чтобы страшно… – шепотом ответил дядя Саша, – но почти.
Они ели пироги с мясом, капустой, с яблоками, пили чай, было желе, светло-желтое, прозрачное, с кислинкой. Динка слушала, как говорили про то, что Света сейчас в Москве, а приедет только в августе, все дела-заботы, ребята – хорошо, Юрась совсем большой стал, самостоятельный, а Ника такая красавица. У Пети тоже все хорошо, Женька только от рук отбился, еле-еле девятый класс закончил, что дальше – непонятно.
– Как мама?
Нормально, по возрасту, опять настояла, чтобы отвезли ее в Легкие горы, не могу, говорит, летом в городе, а страшно, она там совсем одна, купили ей телефон, а толку-то, она и подходить к нему боится… У Динки тяжелели веки, наполнялись снами, в которых плавно качался на волнах поезд, и машинист с дяди-Сашиными глазами махал ей и просил дружить с Юрасем и не обижать Женьку…
Утром мама повела Динку на экскурсию по Лесногорску. Город был странный. Он лежал, как в чаше, между пологих гор, и даже на самой центральной площади было тихо и пахло близким лесом. По обочинам дорог росла кашка, одуванчики, на газоне у серого дома паслась белая лошадь с жеребенком. В центре города стоял дворец с колоннами, вокруг дворца был парк.
– Что это? – шепотом спросила Динка.
– Это Дворец культуры, я здесь занималась в театре, когда маленькая была. И в танцевальном, и пела… Почему ты шепчешь? Тебе страшно?
Динка замотала головой. Нет, совсем не страшно, просто как-то… Она не могла объяснить. Разросшийся парк с травой в Динкин рост, с лопухами, огромными, как полотенца, с асфальтовыми дорожками, в трещинах которых прорастал подорожник, со всеми этими покореженными скамейками, старыми деревьями, похожими на гигантских коричневых ящериц, заброшенными фонтанами, парк будто протянул Динке руки и сказал: “Здравствуй, Динка!”
– Когда-то здесь все было по-другому… – сказала мама со вздохом. – За ним следили, и фонтаны работали, и детская площадка была, да и вообще, сами берегли все, вот такого не было, – мама, нахмурившись, подняла с дорожки смятую банку от пива, отнесла в урну. – Но знаешь, мне здесь все равно нравится! Ему больше ста лет, нашему парку, представляешь? А однажды, я помню, сюда прилетела зимой настоящая полярная сова! Мы даже успели ее сфотографировать…
Мама замолчала, будто не знала, что еще сказать про свой любимый парк. Можно было бы еще рассказать, что именно здесь ей впервые признался в любви мальчишка, и какое было тогда солнце и золотой листопад… Здесь она узнала от брата Саши, что папа уезжает в Москву, и она, скучая по нему, ходила по этим дорожкам, думала, думала год, два, три… Пока не поняла, что он не вернется. Здесь они с Сережей решили, что возьмут ребенка из детского дома…
Динка взяла ее за руку, и Катя вдруг почувствовала, как к глазам подбираются слезы.
– Пойдем, пойдем скорее, я покажу тебе наш завод и речку! – сказала Катя поспешно.
Уходя, Динка украдкой погладила одно дерево. У него была теплая, будто кожа, кора, по ней полз муравей.
Мы с Юрасем
Это случилось в тот день, когда Юрась решил окончательно: все, хватит с него этих лагерных порядков. Пусть сами сюда едут, если им так хочется “интересной жизни и новых друзей”, а с него хватит. Не жалко было ничуточки. Ну… конечно, он подведет вожатую Юлю, она хорошая, но что она может сделать, чтобы было не так тоскливо?
Собирался Юрась недолго. Побросал вещи в рюкзак, написал и подбросил Юле записку и на рассвете махнул в город. Умнее, конечно, было бы пойти в Легкие горы к бабушке Тасе, туда и ближе, но Юрась здраво рассудил, что бабушку не проведешь, она знает, до какого числа Юрась должен быть в лагере.
А Юрась не мог в лагере. Его мучили предчувствия. Мама третий раз за весну-лето уехала в Москву. А теперь совсем надолго. Говорит: хороший проект, заработаем кучу денег, рванем куда-нибудь в Египет, хочешь, Юрась, в Египет? Не хочет он. Потому что измучился весь. Потому что чувствует – не в проекте дело. Почему с мартовской той, самой первой, поездки она так изменилась? Почти не сердится, но и не говорит с ним больше подолгу, пароль поставила на свой ноутбук, а еще звонить кто-то стал и молчать в трубку, если Юрась возьмет. Мама тогда пошутила:
