Борис Можаев - В Солдатове у Лозового
Конечно, колхозникам повезло на председателя; после бесконечных замен и перевыборов наконец к ним пришел настоящий хозяин. Лозовой Николай Иваныч – по рождению курский крестьянин. До двадцати лет он работает на земле, наливается ее соками, впитывает извечную мудрость русского пахаря, знающего цену живой и прихотливой связи с матушкой-землицей, постоянно ищущего разумную выгоду в своем трудном и радостном деле. Из родного села уходит он в Москву за счастьем. Здесь становится землекопом, рабочим Метростроя, бетонщиком. Но голос земли не заглох в нем ни на шумных московских улицах, ни в грохоте перфораторов подземных забоев. Земля звала его, ждала, как мать сына. И он испытывал настоящую раздвоенность. За десять послевоенных лет половину проработал в колхозе на земле, а половину – в Метрострое под землей, дослужившись до мастера. И наконец в числе первых тридцатитысячников он ушел в колхоз, чтобы остаться навсегда на земле. Про должность председателя знал он не понаслышке. «Работа эта трудная, и нет ее хуже на свете, – говаривала ему мать (она всю войну председательствовала в родном селе. – Заразная эта работа, не то что думать про нее – бредить во сне станешь ею. И никуда уж от нее не уйдешь. Подо мной жеребца убило снарядом, так пешком всю войну по полям бегала. Ползком поползешь… Вот она какая заботливая работенка».
Он выбрал село подальше от города, и не смутил его нищий вид разоренного колхоза.
– С чего я начал? – переспрашивал меня Лозовой. – А с начала! С чего начинается завтрашний день – вот с этого и надо начинать. Не следует хвататься за дела, которые пока тебе не по плечу. И потом у меня с детства была еще одна заповедь. Я читатель «Правды» с детства. Да, да! В нашем доме постоянно собирались мужики, читали «Правду», и как-то уж получилось само собой – говорили они от себя, как от Ленина. Мол, дурак тот коммунист, который хочет построить коммунизм своими руками. Не хватит у них рук-то. Вот нашими руками они будут строить коммунизм. Построить его руками коммунистов – это ребячья, совершенно ребячья идея. Вы помните эти слова Ленина, которые он сказал, прочтя брошюру Тодорского «Год с винтовкой и плугом»? То, что было ясно в 1918 году Тодорскому, говорил Ленин, то неясно девяноста процентам теперешних ответственных работников. А ведь я сам за свою жизнь не раз убеждался, как многие коммунисты не доверяют колхозникам. Да что там! Отцу родному не доверяют. Значит, отсюда второй вывод: ни один руководитель, будь он семи пядей во лбу, не добьется заметных сдвигов, ежели колхозники останутся равнодушными…
Эту мысль Лозовой развивает прекрасно. Равнодушие есть следствие разрыва тех животворных связей человека с землей, которые давали радость и достаток ему, производителю, и выгоду в конечном счете обществу. Значит, и начинать надо было с того, чтобы обеспечить колхозника, гарантировать ему оплату. И во-вторых, надо было убрать всех посредников между колхозником и землей, между человеком и делом. Отныне не должно быть у нас ни бригадиров, ни учетчиков, ни завхозов – решил колхоз. И от этого изменилось не только качество работ, весь смысл жизни изменился.
Изменить его сможет не один председатель, выгоняющий на работу «ленивых» мужиков и баб… Чего греха таить! Такое наивное представление о чудо-председателе и о «мужицком» послушании существует еще и в печати и в кино. Жизнь в Солдатове переменили сами колхозники, без принуждения, потому что они были поставлены в разумные, экономически выгодные для них условия труда. И они не работали по двенадцать – четырнадцать часов в сутки, не надрывались в поле… а поди же ты, в передовые вышли.
Я исходил и изъездил все окрестности Солдатова. В память с давней поры освоения целинных земель раскидано вокруг села множество местечек, названных пахарями: Титов лог, Черепанов ключ и прочее. Теперь появляются новые названия: отара Кабдошева, отара Абдоня, пасека Ракова.
– А это хорошо… Очень хорошо! – говорит Лозовой. – В этом году мы и поля закрепляем за звеньями. И земля, и отара, и пасека – все должно иметь своего конкретного хозяина. Так пусть все это носит их добрые имена. Каждый хочет, чтобы его поле было лучше других, чтобы его отара была самой продуктивной, чтобы его пасека давала самый дешевый мед.
В отару Кабдошева я приехал в самую горячую пору – шел окот. Овечье стадо разбрелось по ленивым пологим увалам на целую версту, и казалось – никто за ним не смотрит. Но вдруг из маленькой укромной балки выскочил серый косматый кобель и с громким визгливым лаем бросился под ноги моей лошади. Потом так же неожиданно появился чабан; он ехал верхом, помахивая белой веточкой таволожника, и беззаботно насвистывал. Мы поздоровались. Чабан оказался совсем мальчиком, лет пятнадцати.
– Как тебя зовут? – спросил я его.
– Токтарбек.
– Ты подпасок?
– Нет. Просто брату помогаю после уроков. Окот идет. – Он вдруг резко повернулся и крикнул гортанным визгливым голосом: – О-уй!
Одна овца, пересекшая балку, бросилась в обратную сторону, словно ее ветром сдуло. Просмотревшая нарушительницу собака с виноватым лаем суетливо забегала вокруг лошадей.
– Отчего это у многих овец брюхо голое? – спросил я Токтарбека.
– Окотиться захотели, – отвечал он. – Вымя расчистили. Вот мешки на всякий случай. Ягнят кладем.
Он указал на два брезентовых мешка, болтавшихся вдоль его седла, точно переметные сумы.
– А где же ягнята?
– Брат принимает. Там! – махнул он рукой на увал.
Сразу за увалом показалась кошара. Здесь в мягкой укромной ложбине возле самой изгороди кошары паслись матки с ягнятами; кудрявенькие беленькие ягнята на длинных, неверных, разъезжающихся в стороны ножках табунились, бегали за овцами, и за людьми, и за собаками и оглушительно, надрывно кричали. Из кошары вышел Кабдошев Жасеин с засученными по локоть рукавами – он принимал окот. Ягнята тотчас бросились к нему, он оглаживал их, радостно щурился… Потом появилась сакманщица – молоденькая девушка в резиновых тапочках и красной косыночке. От избы с лаем ринулись было собаки, но их окликнула сильным звонким голосом пожилая женщина в длинных синих шароварах. Наконец подошла и она. Приветливо поглядывая на меня, она спросила не без иронии:
– Наверно, не из нашего района?
– Как вы догадались? – удивился я.
– Видела, как с горы ехал, – она нагнула корпус вперед и показала, как я опирался на луку. – Одинаково лететь захотел.
Все дружно засмеялись. Лицо ее все в тоненьких темных морщинках выражало искреннее удовольствие и от разговора с новым человеком, и от своей бесхитростной доброй шутки. Это была Ракимаш Имамбаева, мать Жасеина, всему делу голова, как мне говорили про нее в правлении колхоза.
– Проходите в дом. Чай будет, кавардак будет, – приглашает она, все еще весело поглядывая на меня и посмеиваясь.
Мы осмотрели и кошару, и помещение для окота, и подворье – везде было чисто, а перед самым домом стоял целый штабель кизяка, сложенный из высушенных кирпичиков.
– Топим, такое дело. Грязи нет. Тепло. Теперь все наше – кошара, дом… Кизяк тоже наш, – ответил Жасеин на мой вопрос – почему он высушивает кизяк? – Порядок надо. Моя отара.
– Так вы и управляетесь всей семьей? – спросил я Ракимаш дома.
– Э, э, хорошо управляемся! – весело отвечала она. – Жасеин здесь, я здесь. Ребята помогай… Чего не управляться?
– А раньше много было в отаре пастухов?
– Много… Пастухи были, сторожа были, объездчики были… Заведующий были, учетчик были… Народу много – получай мало. Овца плохой, шерсть плохой, мясо плохой. Много пропадай.
– А теперь не пропадают овцы?
– Теперь нельзя пропадай. Овечка пропадет – кто платит? Мы. Теперь нельзя пропадай, – закончила она решительно и вышла в сени готовить кавардак.
Я осмотрелся: в избе было довольно чисто; вдоль стен стояли две койки, покрытые пестрыми, яркими одеялами; переднюю половину пола застилали верблюжьи кошмы с черным затейливым орнаментом; в одном простенке над тумбочкой висел красный вымпел «Лучшей отаре». На тумбочке лежала тетрадь: на отогнутых засаленных страничках ее пестрели длинные столбочки цифр – это была бухгалтерия Жасеина. Сбоку от столбочков, обозначавших окот, другие цифры – настриг шерсти, привес; изредка попадались записи иного плана: «Одну обчин сдал 12 марта»… Это черные отметины падежа. Их, к счастью, мало.
– Вы что ж, так и живете здесь? – спросил я Ракимаш.
– Зачем здесь? В селе дом есть хороший. Здесь отдыхай, спи… Обедать можно.
Вскоре подъехал Лозовой.
– Ну, какая прибыль за нынешний день? – весело спросил он Ракимаш, входя в избу.
– Зачем так громко говори! – замахала на него руками Ракимаш и, подойдя к нему, что-то сказала на ухо.
Лозовой слушал, хитровато поглядывая в мою сторону, и, когда Ракимаш ушла в сени за самоваром, сказал мне:
