Юрий Беликов - Игрушки взрослого мужчины (повесть-матрёшка)
6
В его гардеробе висит старая кожаная куртка с ещё сохранившимися молниями карманов и штопками-склейками на вытертых рукавах. Иногда он её надевает и чувствует, что куртка ему тесна. Он никому не рассказывает, как, очутившись в Москве, 19 августа 1991 года в 4 часа пополудни именно в этой куртке пришёл к «Белому дому». У него даже есть бумага за подписью Ельцина, который лично благодарит Шрамова за мужество, проявленное при обороне. Про эту бумагу Шрамов тоже помалкивает. Хватает уже и того, что он изредка слышит: «Смотрите! Вот этот тихий и скромный человек, сидящий за нашим столом, защищал „Белый дом“!»
— В августе, — с досадой уточняет он.
Президентская похвала так же тесна, как куртка. Потому что, честно признаться, защищал Шрамов не «Белый дом», не президента и даже не свободу, а Свету. Ту самую однокашницу, которая потом познакомит его с Инессой, а тогда упилившую в Крым — не то в Судак, не то в Форос. Оказалось, одновременно, а стало быть, вместе с Горбачёвым.
Вот это-то крымское обстоятельство в жизни Шрамова, усиленное радиоприёмником, поскуливающим о военных кораблях на черноморском рейде и Летучих гэкачэпистах, и привело его на Краснопресненскую набережную. Так что Шрамова должен благодарить не президент, а Света. Ибо он — с готовым взорваться зонтом — боролся за неё. Против всех самцов, которые её окружали: Горбачёва, Крючкова, Янаева или того маньяка в лесопарке, трахнувшего её сзади под угрозой ножа, а ещё — ненасытного имярека, сделавшего её своей сексуальной рабыней и преследовавшего везде — на суше и на море.
Шрамов насторожился: не этот ли имярек и был подлинным стеклодувом ГКЧП? Обидно: в «Матросскую тишину» посадили лишь исполнителей путча, а где же любовник Светы?!
Вот почему с упорством муравья, тянущего на горбу хвоинки, Шрамов тащил к баррикадам арматурину за арматуриной, так что склейки и штопки на рукавах его старой куртки — следы битвы за Свету на баррикадах любви.
Сейчас он не помнит из тех дней ни фюрерской чёлки беспалого вождя, ни номера своего отряда, ни подъезда «Белого дома», у которого стоял их отряд, ни кухонно ползущих по облицовке здания тараканьих надписей типа «Забил заряд я в тушку Пуго» (на поверку ёрнически-провидческой, потому что Пуго оказался приличным человеком и застрелился); не помнит крови трёх ныне безымянных мальчиков, вставших на пути БМПешек, и дождя, смывавшего эту кровь; не помнит, как под забугорные вспышки фотоаппаратов мочился прямо с парапета в Москву-реку, потому что нельзя уйти с поста; не помнит, как над крышей обросшей народным мясом цитадели медленно, будто раздумывая, ниспадал красный флаг и дёргано карабкался в небо трехцветный; мышечного мандража взявшихся под руки пацанов из их десятки, единственно не снявшейся со стороны набережной, когда возвестили новую эпоху, а потом — что идёт ОМОН; не помнит трясущего всё той же фюрерской чёлкой, заполошного Гарика Сукачёва с кудреватым Макаревичем, выступавших у фасада «Белого дома» перед его защитниками, когда те склубились в тысячи; не помнит телевизионщицы Беллы Курковой, на утренней зорьке вынырнувшей из оконного омута утратившей позолоту рыбкой: «Спасибо вам, спасибо… Вы нас спасли…»; но никогда не забудет, как в 5 утра, когда объявили отбой тревоги, и Шрамов присел у варварского костра, разложенного на государственных плитах, он увидел юношу лет восемнадцати-двадцати, читающего книгу. Заглянув через плечо, изумился: столбцы стихов! Шрамов придвинулся ближе: Батюшков! Ещё ближе: «А Кесарь мой — святой косарь…» Эхма! Именно эту строчку они любили у Батюшкова со Светой! Ну, не провидение ли? Когда толпа кричит на площади: «Кесаря!», безумный, на полжизни погасивший свет сознания Батюшков, почти через два столетия диктует нам из пророческой тьмы чтецким выбором баррикадного юноши: «А Кесарь мой — святой косарь…»
Вместе с другими августовскими дуроломами Шрамов сдёргивал на Лубянке «железного Феликса». Но если для всех остальных подергушечников «железный Феликс» был убийцей Николая Гумилёва и первозванцем репрессивной системы, то для Шрамова — Светиным имяреком. Ну, не добился Шрамов от Светы, что за хмырь не даёт ей покоя, а посему свалил бы сейчас любой монумент — так уязвлено в нём было мужское самолюбие. Значит, Дзержинский?! Ага… Оплетённый металлическим тросом, на восторженно-слитное «раз-два-три-и-и-и!» Феликс вибрировал, но не поддавался.
Прибыл депутат Станкевич с лицом Валентина Распутина. Обращаясь персонально к Шрамову (во всяком случае, так тому показалось), объявил, что он и сам рад выбить табурет постамента из-под чугунных сапог Светиного мучителя, да только, если тот навернётся, могут не выдержать своды преисподней — метрополитена имени В. И. Ленина.
«Железного Феликса» демонтировали как подлинного имярека — ночью. Шрамов понял: это был своего рода могущественный акт колдовства — перенесение свойств с идола на человека: удалив имярека с Лубянки, неважно, на какое прозвище он откликался, Шрамов освобождал подсознание своей возлюбленной от её прошлого.
Тогда, в августе 1991-го, он отстоял Свету. Сошедший с баррикад, Шрамов стал замечать за собой, что преспокойно, с лунной улыбкой бывшего смертника, как землемер, исчисляет на красный свет аршинными взмахами зонта перекрёстки, и такая от него прёт аура превосходства, что никто из наблюдавших передвижение Шрамова гаишников не может и жезлом пошевелить — во как! А воротившаяся из Крыма в Пермудск Света наконец-то ему призналась, что до этого момента жила в постоянном раздвоении, потому что «связалась с женатым мужчиной». Господи, женатым!.. Угадайте с двух раз: кого увидит в женщине, угнетённой женатым мужчиной, мужчина, порабощённый замужней женщиной?
7
Шрамов вдыхал истолчённый им в пудру сахарный песок. Дядя Сурен, на весы которого он вновь принёс свою кручину — на сей раз двухмесячные военные сборы после окончания универа, означающие непомерную разлуку с Наташей, — установил гирьку на противоположную чашу:
— Мой мальчик! Я знал одного человека, который изобрёл способ, как ввести врачей в заблуждение: он вдыхал сахарную пудру. На снимке образуется затемнение лёгких. Но потом оно быстро проходит. Впрочем, не советую…
Шрамов принёс на военную кафедру медицинскую справку. Их взводный папа, подполковник Плащевский, прославившийся тем, что, услышав на сборах песню Градского
«В полях под снегом и дождём,
мой милый друг, мой верный друг,
тебя укрыл бы я плащом
от зимних вьюг, от зимних вьюг…»,
спросил студиозусов: «Кто автор?» Те ответили честно: «Роберт Бёрнс!» — «Из какого взвода?» — насупился Плащевский. А пришедшему со справкой Шрамову патетически предрёк:
— Выпускник вуза! Теперь до конца своих дней ты останешься рядовым необученным…
Оказывается, под Плащом скрывался не столько «милый друг», неизвестно какого пола, сколько непроизвольный предсказатель судеб. Несмотря на то, что большинство сверстников Шрамова стали не только подполковниками, но и генералами, а то и маршалами ополчившихся времён, сам Шрамов по-прежнему ходил в рядовых необученных. Для человека, командовавшего до 8-го класса межвековыми армиями, водившего дружбу с Чингисханом и Наполеоном, это было, по меньшей мере, насмешливым укором.
Но, не поехав на военные сборы, он не покинул театра боевых действий, не улизнул с передовой, не поднял рук перед превосходящим противником — и лицезрел отступление Наташи. Однако это отступление было паче атаки.
Если вы уже совершили экскурсию к времяточивому окну по улице Революции, 42, взятому ныне под стражу решётки, то непременно захотите взглянуть и на тот угол дома, где накрыло взрывной волной, перекрутило и хряпнуло оземь новобранца любви Шрамова, вставшего из своего окопа в полный рост со вскинутой рапирой зонта. Для этого вам предстоит сесть на троллейбус 1-го, 5-го или 7-го маршрутов и, достигнув трамвайной линии, сделать пересадку в 4-й или 7-й трамвай, миновать театр оперы и балета, чей воздух прошит па-де-де Надежды Павловой, кособокий Разгуляй, стоящий на загнанной в трубу речке Стикс, выплёскивающейся наружу между кладбищем и тюрьмою, где, по слухам, зависал едущий в ссылку Радищев, проехать зарифмованного с Радищевым чугунного Татищева с его медными помыслами и мелконькой, до взрыва, головою Петра и, как только минуете Разгуляй и узрите окаменевшую пехотную бескозырку времен русско-японской войны сиречь здание цирка, так сразу смотрите в оба: через дорогу от цирка, где 4-й трамвай будет заворачивать в сторону Розалии Землячки, а 7-й двинется параллельно Крупской, словно в растерянности между кем и кем выбрать, на пятачке, ныне подвластном перелицевавшей Пермудск израильской системе видеонаблюдения, а тогда — только оку Господа Бога, — именно здесь Наташа Дадашева молвила Шрамову «нет». Может, тогда она была уже Нетнетшевой? Ах, уж эти татарские фамилии у их русских носителей!..
