Владимир Орешкин - Из яйца
— Во что я вляпалась… — говорит Зоя. — Ты-то зачем со мной спишь? Тебе-то от этого какой кайф?
Открывает сумочку и достает дамскую пудреницу. Она полна /под подкладкой/ белого порошка. Тут же малюсенька лопаточка. Мерка… Зоя начинает внимательно отсыпать дозу. Она не слышит Алексея.
— Не знаю, — говорит Алексей. — Сначала это похоже на счастье. Потом — противно… Когда все кончается и мы лежим рядом… Мне нравится, что ты делаешь это. Хотя я знаю: это ведет в никуда.
Руки Зои с меркой в красивом свете ночника. Она высыпает порошок на ладонь, подносит к носу и вдыхает. Все это женственно и как-то беззащитно., Как-то смиренно.
Прячет пудреницу, возвращает сумку на место. И садится на постели по-турецки. Она — одна. Ждет.
Красивый свет ночника озаряет ее. Свет этот постепенно стирает с нее жесткость, напряжение. Она становится какой-то воздушной, вдохновенной, нездешней… По мере того, как это все происходит с ней, она начинает отражаться в большом зеркале, на которое мы только сейчас обратили внимание. Обо было, но было бесстрастно. Она появляется в нем, вместе с несказанным удовольствием, приходящим в нее.
Зоя над Алексеем, внимательно разглядывает его лицо. Смотрит и не может насмотреться. Она хочет потрогать его, но пальцы замирают, не в силах совершить это кощунство. И повторяют его контуры в пространстве.
— Я вижу… — говорит она шепотом, словно на самом деле видит: — Я вижу… на тебе жемчужная корона… она серебрит твои волосы… ее свет в твоих глазах… ты весь нездешний… стань мной, вбери меня в себя… подари частицу жизни… Бог мой, разреши раствориться в тебе… мой Бог…
Алексей отрешен, он смотрит поверх, куда-то к окну, вдаль, еще дальше… Свет ночника падает на него сбоку.
На его лице мука.
— Ты — ложь? — говорит он. — Или — правда?.. Я не знаю. Я хочу верить… Я люблю тебя.
Зоя не слышит его, она — рядом… Она тянет к нему руки, поворачивая ладони, и смотрит на них.
— Твой свет на моих руках… как приятно… он так нежен и мягок… ты добр ко мне… ты позволишь мне поцеловать тебя?.. это все, что у меня есть… это все, чем я могу отблагодарить тебя…
Лицо Алексея. На нем мука… Желание поверить, и сомнение. Прикосновение к тайне, и похоть, и что-то высшее, из-за чего он так страдает.
Утро. Оно, сквозь раздвинутую штору едва проникает в комнату. Собственно его еще нет. Лишь голубая полоса протянулась над частоколом города. Горит ночник.
Андрей сидит, прислонившись к стене, на постели. Зоя перед ним. Она спит, утонув лицом в подушке.
Алексей говорит тихо, словно думает про себя.
— Ты — ложь… Я и ты — ложь… Что нам теперь делать?.. Если бы догадаться раньше. Но мы так с тобой надеялись… Зо-я, Зо-я… какое странное сочетание звуков… Зо-я, Зо-я, — чем больше повторяешь его, тем больше оно лишается смысла. Я уже не понимаю, кого зову. Какую Зою?.. И есть ли ты?.. Какой страшный обман.
Алексей постепенно становится виден в зеркале. Словно он разговаривает со своим отражением. И отражение ли оно?.. Два Алексея. Зои в зеркале не видно, хотя она лежит перед ним. Два Алексея и одна Зоя. Та, которая в реальности.
— Бедная ты моя, — /это он говорит Зое, и все, что будет он говорить дальше, обращено к ней/ — Я наврал тебе… про тебя… Мне не нравится то, что ты делаешь с собой… Я вижу коридор… в нем — стены… а потом пространство, где растворяется все… где нет места человеку, которому не на что опереться. Мне больно, я не смогу помешать тебе упасть… Как мне пожалеть тебя… не знаю… Я ничего не знаю про этот мир… Я — болен… Мне горько от того, что я должен быть животным… Зверем.
Губы Алексея еще что-то говорят, но мы не слышим его, лишь чутьем угадываем смысл… Так продолжается недолго, и до нас снова начинают долетать отдельные фразы:
— ты — хорошая, я знаю… я — с тобой… твоя боль раздирает меня. Но, может, тебе от этого станет легче?.. Я не знаю, как помочь тебе… я ничего не знаю.
Утро. Коридор. В голубом свете дети крадутся мимо череды фотографических портретов. Они в ночных пижамах. На портретах все те, кого мы уже знаем: Мать,
Алексей, Зоя, Виктор, Старуха и сами дети.
Недалеко от входной двери, где вешалка и зеркало в полстены, они останавливаются. Они романтичнее в зеркале, и привлекательней.
Алина начинает распутывать леску.
— Что ты ковыряешься! — шепчет зло Паша.
— Запуталась, — так же зло отвечает Алина.
Но с леской все нормально, они привязывают ее низко, натягивая поперек коридора. Сразу за ней, метрах в полутора кладут на паркет большой лист бумаги.
— Теперь план «игрек», — говорит Паша.
— И спать, — соглашается Алина, — никогда еще не вставала так рано.
Утро. Уже рассвело. Входная дверь… Шуршит ключом, входит Старуха. Все ее движения привычны, она делала это миллион раз. Снимает длинный жакет, вешает его на крючок. Снимает с крючка халат, в котором убирает квартиру, одевает и, не замечая зеркала, делает несколько шагов по коридору.
И тут — леска. Старуха спотыкается, охает и падает. На колени, как-то неуклюже. Успевает подставить руки… Перед ее глазами ужасный монстр, с выпученными глазами и клыками, выступающими наружу. Пасть у него открыта.
Старуха смотрит на него, лицо у нее перекашивается:
— А-а-а!!! А-а-а!!!
Крик истошный, на весь дом. В нем смертельный испуг.
Постель Матери. В ее комнате и в постели чувствуется какая-то аскеза. Она спит, но лицо ее сосредоточено, словно лицо маски.
Крик… Мать просыпается мгновенно. Открывает глаза и одновременно встает. И одновременно, протянув руку, одевает домашний халат.
В ее действиях изначальная готовность к неожиданностям. И нет ни малейшей растерянности. Она изначально знает, что нужно делать в любой ситуации.
Мать решительно подходит к двери и открывает ее, уже делая шаг вперед.
Вплотную перед ней — зеркало. Во весь проем двери… Мать входит в себя зеркальную, корпусом, не протягивая, защищаясь, рук. Они соединяются вместе.
Звон, зеркало рассыпается, орошая пол осколками… Мать решительно переступает через них и идет по коридору, туда, где кричит Старуха.
Старуха уже приходит в себя, но по-прежнему лежит. Мать показывается из-за поворота, останавливается и мгновенно оценивает ситуацию.
— Дура, — шепчет она ровно, словно констатируя факт.
Поворачивается и уходит.
Дверь в комнату Алексея. Перед ней стоит Мать. Она вежливо так стучится к нему.
— Алеша, открой, пожалуйста.
Комната Алексея. Он по-прежнему сидит, прислонившись к стене.
От голоса Матери /а может, от Старухиного крика/ Зоя проснулась и уже курит.
— Алеша, прошу, открой мне, пожалуйста. /Мать./
— Она что, всегда такая вежливая? — спрашивает Зоя и говорит громко: — Вы понимаете, он некоторым образом занят.
— Алеша!.. Открой сейчас же.
— Зачем, мама?
— Я хочу поговорить с твоей девкой.
Зоя спокойно затягивается, словно не может делать два дела сразу, а потом уже отвечает:
— Хотите свечку подержать?.. Соскучились?
— Алеша, я предупреждала тебя. Чтобы ноги ее не было в моем доме.
— Ах, твой недотрога-кобелек… Что же ты спрятался мальчик? Твою даму обижают.
Зоя в своей стихии. Ей было утром не по себе с Алексеем. Она не знала, куда себя деть. Приход Матери — это выход для нее. И мы это понимаем.
— Алексей!.. Открой сейчас же!
— Я сама открою… Вот только докурю и одену портки… Язык твой поганый укорочу.
Мать начинает стучать в дверь сильней.
Алексей сидит, прижавшись к стене:
— Мама.
Зоя одевается, с сигаретой во рту.
Зоя, одетая, с сумкой через плечо, отпирает дверь. За дверью Мать… Зоя с силой обеими руками толкает ее в плечи. Та отлетает.
Алексей сидит все так же на постели. Он неподвижен, глаза сумасшедшие. Он — в коме. Этакой своеобразной… Мелко трясутся руки. Это даже не трясение — конвульсивное мелкое подергивание мышц, когда ими перестают управлять, вернее, управляют, но без всякого смысла.
Коридор. Вернее, что-то типа маленького холла, перед дверью Алексея. В холле Зоя и Мать. Мать от толчка упала — села на пол. Уже встает… В холл выходят два прохода. В одном, взявшись за руки, стоят дети. Они, как два ангелочка, в длинных ночных рубашках. На их лицах ничего, кроме жадного детского любопытства, некого азартного чувства… Готовности познавать мир во всех его проявлениях.
В другом проходе — Старуха… Она уже оклемалась. И стоит — в одной руке у нее веник, в другой — совок… Ни ее фигура, ни лицо ничего не выражают.
Мать поднимается, отряхивает платье сзади. Не обращая на Зою внимания… Та сначала настороженно, а потом с облегчением улыбается.
— Ну вот, дорогуша, мы и разобрались, — говорит Зоя. — Забирай своего придурка… Если хочешь.
