Евгений Богданов - Люкс-мадера-фикус
Я тоже не стал «темнить», честно сказал: писатель.
С достоинством откланявшись, он скрылся за дверью кухни. Вскоре оттуда послышался богатырский храп.
— Теперь фактически неделю ты его не увидишь, — заверил меня появившийся вновь Чузыркин. — А то и две. Ну разве что ночью, когда в дежурный магазин пойдет. Или поутру — в туалет. Так что живи, будем так сказать, спокойно!
Спокойно ли, беспокойно ли — ничего другого мне и не оставалось, деньги по неопытности я заплатил вперед.
Одичав в Москве без живой природы, лишенный радости мышечного труда, я с азартом взялся за обустройство быта. С утра до вечера, да и ночью тоже, мысли мои витали не вокруг фабулы и сюжета давно задуманного романа, а исключительно вокруг дачных преобразований. Я размышлял, как усовершенствовать люфт-клозет, что предпринять, чтобы дверь на веранду отворялась плавно, без скрежетания о половицы. Разделочный столик возле плиты сколочен был на живую нитку — следовательно, нужно было укрепить столик. В починке нуждались и стулья, и табуретки. Также надо было зашить хоть бы тем же штапиком щели в стенах веранды, перевесить светильники, прибить крючки, заменить прокладку в водопроводном кране — да мало ли дел в хозяйстве!.. Я вкопал стол под яблоней, установил скамейку, наладил уличный рукомойник. Чузыркин, поначалу ревниво отнесшийся к моей самодеятельности, смекнул, что она ему только на руку, и, когда я удачно вписал каменную ступеньку к хозяйственному сараю, удостоил искренней похвалы:
— Люкс-мадера и даже фикус!
Николай Иванович признаков своего присутствия не подавал. Чузыркин ворчал все более недовольно:
— Сколько можно в оцепенении находиться!
Седьмое или восьмое утро моего дачного времяпрепровождения ознаменовалось гирляндами вывешенных на просушку пиджаков, брюк, рубашек, всевозможного исподнего, простыней, пододеяльников (кажется, висело и само одеяло).
Ночью до меня доносились какие-то звуки, связанные с водой: что-то булькало в зимней кухне, переливалось из емкости в емкость, что-то, похоже, жамкалось и шлепалось с сырым чавканьем. Во сне я не понял природу звуков, теперь же все встало на свои места.
Неутомимая прачка Николай Иванович махал косой у забора, выкашивая под корень живописные лопухи, великолепную крапиву и какие-то буйные, рослые зонтичные растения. Недельная щетина на его запавших щеках посверкивала под солнцем, отчего лицо не казалось небритым, а, напротив, как бы облагораживалось серебряным обрамлением.
— А-а, сосед! — проговорил он ясным, веселым голосом. — Что так рано?
Я посчитал неудобным объяснять, что вышел по малой нужде, и пожал плечами.
— «Купца» будешь? — предложил он, втыкая косу черенком в землю.
— А что это? — заинтересовался я.
— Это крепкий чай, но не чифир. Только что заварил, настаивается.
— Спасибо. — Я отказался и сказал, что наловчился заваривать чай с мятой и смородиновым листом.
— Вот это зря, — улыбнулся Николай Иванович, — чай такими добавками оскорблять нельзя. Либо трава, либо чай, третьего не дано. Ну так как?
— В порядке эксперимента, — ответил я, всю жизнь заваривавший крепчайший чай и только сейчас узнавший его подлинное название.
К чаепитию присоединился и наш хозяин.
— В Домодедове был? — спросил у него Николай Иванович.
— Сегодня собираюсь.
— Когда?
— Где-нибудь к вечеру. Раньше девяти моих квартирантов фактически не бывает. Они магазин держат.
— Как съездишь, сразу ко мне, — попросил Николай Иванович.
— Доложусь, — обещал Чузыркин.
5
В тот вечер, наломавшись с непривычки на огороде, я лег рано и скоро выспался, иначе бы не услышал их разговора. Пора сказать, что мою комнату с зимней кухней соединяла легкая дверь, загороженная с моей стороны платяным шкафом. Слышимость была стопроцентная.
— Что так поздно? — спрашивал Николай Иванович.
— Электричку ждал, авария была на линии.
— Ну, как они?
— За первый квартал получил сполна. Согласно условиям договора.
— Да я не про твоих квартирантов спрашиваю! — перебил Николай Иванович.
— Юлию видел, Романа Викторовича не дождался. Домой приезжает за полночь.
— Ну что Юлия? Как хоть выглядит?
— Вроде как не в себе, глаза блестят. Но трещит без умолку. И только от нее и слышно: Ромочка то, Ромочка это, да какой у Ромочки бизнес прибыльный!
— А какой у него бизнес?
— Знамо какой: тут купить, там продать, здесь опять купить. Машину себе завели, «жигули-девять», экспортный вариант.
— Чем она больна, Чузыркин?
— Что-то, кажется, с головой. На ломоту жаловалась.
— Может, ей какое лекарство надо? Я бы достал.
— Сиди, «лекарство»… Роман Викторович ей любой пирамидон достанет: хищник капитализма.
— В квартиру к ним заходил?
— Заходил. Угостила чаем. А за стеклом в серванте каких только напитков нет, и все люкс-мадера-фикус. Не поднесла…
— Обо мне спрашивала? — дрогнувшим голосом задал трудный вопрос Николай Иванович.
— Фактически нет. Как сказал, что ты вернулся и временно у меня бытуешь, так сразу на другое поворотила: про мой дом, про курей, про бабу мою, про ее здоровье.
— За тобой в шкафике у меня бутылка. Налей себе. Мне не надо, из оцепенения вышел. Утром с первой электричкой поеду в Михнево. Возводить стропила.
— Ты ж не плотник! — Чузыркин зазвенел посудой.
— У напарника на подхвате буду. Он плотник. Стропила поставим, железо начнем стелить. Тогда он у меня на подхвате будет.
— Не могу в одиночку пить. Нейдет. Давай позовем писателя.
— Да он спит, поди.
— Николаич! — прибавил голоса наш хозяин. — Ты спишь?
— Да нет, — прокашлялся я, — бодрствую.
— Заходи к нам, вместе пободрствуем.
Я уже знал, что от Чузыркина, когда он в настроении пообщаться, не отделаешься ни под каким предлогом, и покорно пошел на зов. К тому же донимал вопрос: почему Юлия ничего не спросила про Николая Ивановича, почему увела разговор в сторону? Неужели настолько он стал безразличен ей? Что-то не срасталось в этой истории. Может, Чузыркин сознательно исказил правду в интересах самого же Николая Ивановича, чтобы не строил планов, не обольщался насчет бывшей своей супруги?
Планы за Николая Ивановича выстроил сам Чузыркин:
— Будем так говорить: тебе, Николай, скоро полтинник стукнет, а у тебя ни кола ни двора. К зиме я тебя выселю, сестра приедет из Барнаула. Эта половина дома за ней записана. И куда ты пойдешь?
— Сниму угол где-нибудь, не переживай.
— Дурак ты, я за тебя переживаю! — Чузыркин выпил, понюхал указательный палец и продолжал: — Квартиру в Домодедове давали на тебя и мать. Мать померла, царство ей небесное, но твои-то права на жилплощадь остались! Вот я и говорю: пусть Роман Викторович купит тебе однокомнатную квартиру или хотя комнату с общей кухней. Деньги у него имеются. Не захочет добровольно, подавай в суд. Как ты думаешь, Николаич, выиграет он процесс?
— Выиграет, — подтвердил я, — если все будет по закону.
— Вот за это и выпьем! — сказал Чузыркин, звякнув стаканом о мой стакан.
— Не буду я судиться, — угрюмо сказал Николай Иванович.
— Так, может, и не потребуется? Может, он добровольно пойдет навстречу?
— Видеть его не могу, — произнес Николай Иванович сквозь зубы.
— Поручи мне, — вызвался Чузыркин, захмелев что-то уж очень быстро (видать, Юлия все-таки поднесла), я с ним переговорю!
Николай Иванович промолчал. Потом выразительно взглянул на ручные часы — без браслета, без ремешка — лежавшие на столе.
Поняли мы его правильно и поднялись.
Прощаясь, Чузыркин подвел итоги:
— В общем, Николай, в ближайшее время тебе предстоят два неотложных дела: купить ремешок к часам и хотя бы комнату с общей кухней.
К концу дачного сезона Николай Иванович осуществил только первое: купил кожаный импортный ремешок.
Однажды я осторожно спросил у него про второе дело.
— Кажется, есть подвижки, — просто ответил он. — Подписались с напарником на большой заказ. Крыша громадная, со сложной конфигурацией. Денег хватит на комнатенку. Потом, может быть, расширюсь.
* * *
До отъезда в Москву я стал невольным свидетелем еще одной сцены из его личной жизни.
В кухне у него плакала женщина — тихо и безутешно.
— Коленька, милый, прости меня… — прорывалось сквозь слезы, — любимый мой… я все испортила… прости, если можешь… вцепился в меня как клещ и не отпускает… я его сразу же невзлюбила… как узнала от Людмилы Федоровны, что паспорт мой он сам порвал… тогда, перед регистрацией… все во мне так и перевернулось… Коленька, Коленька, что же мы наделали, любимый мой…
— Скоро светает, Юлия, — послышался голос Николая Ивановича. — Уходи, не хочу, чтоб тебя здесь видели. И не приходи больше! Никогда! Слышишь?
