Евгений Богданов - Люкс-мадера-фикус
— Жуть-то какая…
— Николай задает вопрос: «С чем пришли, Роман Викторович?» Вот она когда жуть-то началась! Кабы сам не видел, никому не поверил бы. Этот Роман Викторович отстраняет от себя Юлию, встает перед Николаем на коленки и произносит: «Простите нас, Николай Иванович. Любовь сильнее морального кодекса. Ничего поделать с собой не можем, и мы видим токо один выход…» Николай ставит вопрос: «Какой?» Роман Викторович дает ответ. И от этого ответа у меня мороз по коже фактически по всей поверхности… — Здесь Чузыркин уже без спросу наполнял стопку, выпивал залпом и восклицал на выходе: — «Я прошу у вас ее руки».
— Руки-и?! У живого мужа?!
— Ну! Отдай жену дяде, а сам иди, будем так говорить, к тете! — Удовлетворенно переждав шум, рассказчик подкреплял повествование историческими примерами. — В старину такие случаи вообще бывали. Вспомните народную песню про Хаз-Булата. В ней тоже какой-то гад просит живого мужа отдать жену и предлагает калым по тем временам люкс-мадера-фикус. Роман Викторович калыма не предлагает, но просит самоуверенно. У Николая кровля, видать, поехала. Говорит… — На этом слове Чузыркин загадочно умолкал, испытывая нервы слушателей.
— Ну что, что он говорит-то? — теребили его.
— Вы сейчас упадете. Николай говорит: «Бери».
— Так и сказал?!
— Я же давал оценку: сдвинутый! Герой песни! Хотя в том старинном случае, если помните, конец другой. Там как дело было? Хаз-Булат ударил жену кинжалом, подхватил на руки и преподнес гаду: на, получай, морда бессовестная! А наш Хаз-Булат только башкой мотнул. Уточняет: «А вы знаете, что Юлия в положении?» Роман Викторович отвечает: «Знаю. Кто бы ни был отцом будущего ребенка, буду ребенка любить как собственного. И даже еще сильней». Николай зубами скыр-скыр, и тут я ему на глаза попал. Рычит: «Чузыр-ркин, тебе какого опять рожна?» Я отвечаю: горчицы, мол. Николай в ответ: «Пошел к чертовой матери!» Ну я и пошел. Будем так говорить, у меня и без горчицы все нутро продрало…
Теперь Чузыркин окончательно надевал шляпу.
Более его уже не удерживали в нетерпении обменяться впечатлениями от услышанного, поделиться нахлынувшими мыслями и прогнозами. Заручившись обещанием заходить еще, хозяева наспех прощались с ним, чтобы в своем кругу со смаком обсудить животрепещущий «матерьял». Где-то неподалеку Горбачев пожинал плоды необдуманной перестройки, надиктовывая оправдательные тома, где-то там же Ельцин вынашивал план разгона собственного парламента, а в Домодедове переживали коллизию четырех: одной возлюбленной пары и двух оставшихся не у дел супругов. Общественное мнение разделилось: одни болели за Юлию и Романа Викторовича, другие за Квасова и дамочку в парике.
Стало наконец известно ее имя-отчество: Людмила Федоровна.
2
Юлия была моложе своего супруга на добрых пятнадцать лет. К той поре, как выйти замуж за Квасова, ей исполнилось девятнадцать.
Николай Иванович Квасов, человек вольного и доходного ремесла, долго холостяковал, вел интересную (в разумных пределах) жизнь и связывать себя браком не собирался. Когда же увидел Юлию в том углу Домодедовского пруда, что защищен от нескромных глаз ивами и осокой, резко переменил взгляды.
Нагая купальщица была невидима для прохожих. Но Квасов в этот момент возвышался на стропилах особняка, расположенного над прудом. Особняк о двух этажах (конечно, не чета нынешним дворцам новых русских, но и не летний домик) возводил себе Михаил Скрипник, известный в криминальных кругах как Миша Скрипач или просто Миха.
Таким образом, то, что было защищено природой от алчных глаз пешеходов, с верхотуры представилось Николаю Ивановичу во всей красе. В девушке он заподозрил племянницу пенсионерки Аксиньи Павловны, бабки болезненной, сердобольной, привечающей многочисленную родню. Юлия действительно приехала из Молдавии, по-теперешнему из Молдовы, поступать в вуз.
Итак, юная красавица ступила на берег смуглой, изящной ножкой, встряхнула распущенными, доходившими до талии волосами и потянулась сладко. Затем нехотя стала пристегивать женские принадлежности. Когда уж она надела цветастый бесформенный балахон, Николай Иванович безошибочно признал в ней племяшку Аксиньи Павловны, проживающей в частном секторе.
В тот же день ввечеру, в костюме-тройке, в зеркально начищенных башмаках, гладко выбритый и надушенный, он явился к Аксинье Павловне.
Старушка посчитала его за квартиранта, подыскивающего жилье:
— И, милый. Местов у меня нетути, племяшка на все лето приехала. Осенью приходи.
— Да ты что, Павловна? — рассмеялся Квасов. — Прочисти глаза-то!
— Николай?! — ахнула старушка. — Ну проходи, гостем будешь. Глазыньки-то мои уж ничё не видят! Никак, крышу пришел смотреть?
— Какая крыша, Аксинья Павловна! Свататься я пришел.
— Осподи Иисусе! — всполошилась старушка. — Это как так — «свататься»? С ума сошел?
— Да ведь не к тебе, к племяннице твоей, Юлии!
Старушка хотела было сказать, что Юлия девка взрослая, сама должна определяться в своей судьбе, но не сказала, польщенная ролью посаженой матери и тем почетом, с каким эта роль связана.
— Так что будем делать-то? — спросила она, зардевшись и приосанясь.
— А ничего особенного, — отвечал Николай Павлович. — Ставь самовар да зови племяшку.
Дело сладили в тот же вечер. Свадьбу Николай Иванович закатил на три дня, за столом перебывало полгорода. Невеста, как и следовало ожидать, провалила вступительные экзамены, но сияла, как человек, вытянувший счастливый билетик наперекор приемной комиссии. Николай Иванович ликовал, сограждане радовались за обоих. Правда, медовый месяц был урезан до минимума: кровельщики в тот сезон шли нарасхват.
Любовь и согласие продолжались четыре года. Николай все чаще заговаривал о наследнике, Юлия старалась изо всех сил, однако безрезультатно. Сосед Чузыркин объяснял ситуацию разницей в возрасте, на что ему приводили обратные многочисленные примеры. Аксинья Павловна (уже со смертного одра) намекала на свою молодость: она понесла впервые в двадцать семь лет. Но Квасову ждать еще четыре года было невмоготу. Отношения в семье портились, нередко пустяковый разговор заканчивался размолвкой. Не желая ссориться, оба стали неразговорчивы. Любая тема могла вывести на опасную колею. Безболезненных тем становилось все меньше и меньше, и постепенно дом оказался перенаселен фигурами умолчания.
И тут преставилась Аксинья Павловна. Отпели и похоронили в Светлое воскресенье. Из Пензы приехала дочь покойной, экстренно продала домик и укатила, даже не попрощавшись.
Горе жены тронуло сердце Николая Ивановича. Ведь теперь, кроме него, у Юлии не осталось ни одного близкого человека, если не считать родственников, оказавшихся за границей. Он и сам близко к сердцу принял смерть милой старушки и был искренне огорчен. Для Юлии смерть тетушки означала гораздо больше: теперь в случае нужды у нее не стало никакого прибежища. И хотя Николай Иванович был чуток и нежен с нею, мысли о бренности бытия безжалостно указывали ему на его бездетность, на бессмысленность существования без потомства. Снова в семье стало тоскливо и неуютно.
Чтобы меньше находиться дома, Юлия устроилась на работу. В Домодедове ничего подходящего не нашлось — поступила в московский НИИ на должность помощницы лаборанта. Зарплаты ее едва хватало на дорогу и на обеды, тем не менее она выглядела жизнерадостной. Ожили глубокие, черные глаза, вернулся румянец, даже походка стала увереннее и женственнее.
Николай Иванович был против ее трудоустройства, но он по-прежнему обожал жену и вынужден был смириться.
3
События стремительно развивались. В Москве в центральном загсе рассматривалось дело о разводе Романа Викторовича и Людмилы Федоровны. В Домодедове — Николая Ивановича и Юлии Чобану. Квасовых развели раньше на полтора месяца: домодедовская бюрократия была проворнее, чем московская.
Наконец развели и Романа Викторовича с Людмилой Федоровной.
Теперь молодые любовники должны были соединиться законным браком, как, собственно, и потребовал Николай Иванович.
Потребовал жестко и бескомпромиссно.
Объявив свое требование, не укладывающееся ни в какие рамки житейской логики, он совершенно переменился: повеселел, откуда-то взялось чувство юмора — таким он представал стороннему наблюдателю.
— Да как они хоть живут-то с Юлькой после всего этого?! — поинтересовались массы.
— Вежливо живут, — удивлялся и сам Чузыркин, — фактически на «вы».
Вручая приехавшему в Домодедово Роману Викторовичу паспорт Юлии со штампом о расторжении брачных уз, Николай Иванович приказал регистрировать брак в Москве.
— Хорошо, — согласился Роман Викторович. — Но где, как вам представляется, мы будем жить?
