Хьелль Аскильдсен - Последние заметки Томаса Ф.
Тем временем сумасшедший встал, и, пока мальцы дрались, скорей всего из-за него, хотя, может, по другому поводу, и кто-то полез их разнимать, он начал отступление: пятясь, добрался до перекрестка, повернулся и бросился бежать, а бегать он был не промах, скажу я вам.
Постепенно до толпы дошло, что смутьян исчез, и она стала рассасываться, одно за другим позакрывались окна. Я тоже затворил свое, день был не из теплых. Мир полон несуразностей, раздражения, несвобода пустила глубокие корни, надежда на всеобщее равенство не оправдалась, и правит, похоже, сила. Говорят: надо радоваться тому, что имеешь, у других и того нет. А сами принимают таблетки от бессонницы. Или от депрессии. Или от жизни. И когда еще народится новое племя, понимающее суть равенства, племя садовников и селекционеров, которые вырубят деревья-гиганты, застящие весь свет мелкой поросли, и выстригут лишние побеги с древа познания.
В парикмахерской
Походы к парикмахеру я отменил много лет назад, до ближайшего пять кварталов, это даль неодолимая, даже если б перила не сломались. Мою поредевшую шевелюру вполне можно постричь самому, что я и делаю: мне бы не хотелось, чтобы отражение в зеркале вызывало у меня отвращение, длинные волоски в носу я тоже выдергиваю.
Но однажды, с год тому назад, по причине, которую теперь и не вспомню, я чувствовал себя особенно одиноко, и мне вдруг приспичило пойти постричься, хотя этого вовсе не требовалось. Я пытался отговорить себя, твердил, что это слишком далеко, что мне не по ногам, что я буду тащиться чуть не час в один конец. Все впустую. Так и не смог себя переубедить, в конце концов, время – единственное, чего у меня в избытке.
Я оделся и отправился. Как я и думал, времени это отняло уйму, в жизни не встречал никого с такими безнадежными ногами, как у меня, мне ходить просто пытка, уж лучше б я был глухонемым, все равно ничего дельного не услышишь, да и к чему говорить, когда никто не слушает, и что сказать? Нет, сказать, положим, есть что, да кто услышит.
Все же я доковылял. Открыл дверь и зашел. Да, мир очень изменился, внутри все переделали, только мастер остался прежний. Я поздоровался, он меня не узнал. Конечно, я огорчился, но виду не подал. Сесть было некуда. Троих стригли-брили, четверо ждали своей очереди, и свободных стульев не осталось. Я очень устал, но никто не уступал места – в очереди сплошь молодые люди, они не знают, что такое старость. Я отвернулся и стал смотреть в окошко, делая вид, что все в порядке, не терплю жалости. Вежливость ценю, а жалостью своей можете подавиться. Я довольно часто видел, правда раньше, но вряд ли мир стал человечнее, так вот я слишком часто был свидетелем того, как молодые люди, перешагнув через лежащего на тротуаре доходягу, вдруг замечали бесхозного котенка или щенка, о, их сердца раскрывались в тот же миг. «Бедный щенуля!» – причитали они или сюсюкали: «Бедный котик, иди сюда, расшибся, лапочка!» Да, у животных друзей хоть отбавляй.
На мое счастье, минут через пять высвободилось место и для меня, посидеть – вот блаженство. Но все как воды в рот набрали. В прежние времена в парикмахерской можно было узнать обо всем на свете, теперь же в мире, видно, нет ничего, достойного обсуждения в очереди: напрасно я тащился сюда. Я посидел немного, встал и ушел. Какой смысл. Волосы и так в порядке. Лучше сэкономлю эту, наверняка круглую, сумму. И пошагал свои тысячи шажочков домой. Да, думал я, меняется мир. Наступает тишина. Умирать пора.
Томас
Я стал ужасно старым. Скоро писать мне будет так же трудно, как и ходить. Очень медленно получается. От силы несколько предложений в день. А намедни я потерял сознание. Скоро финал. Я сидел над шахматной задачкой. И неожиданно разлилась слабость. Как будто жизнь отступила. Больно не было. Только неприятно. И тут я, видно, впал в беспамятство, потому что очнулся – голова на шахматной доске. Короли-пешки валяются в беспорядке. Вот бы умереть так! Конечно, это слишком наглая мечта – умереть легко и быстро. Но если меня настигнет тяжелая болезнь, с муками, страданием и я увижу, что это до конца, то где мне взять друга, чтобы помог перейти в никуда? Да, это запрещено законами. Они зачем-то отстаивают идею жизни во что бы то ни стало. И врачи самолично продлевают мучения обреченных, зная, что нет никакой надежды. Это называется врачебной этикой. Смех один. Хотя никто не смеется. Особенно страдальцы. Нет, мир не милосерден. Говорят, в Советском Союзе времен террора приговоренных к смерти убивали по дороге в камеру, выстрелом в затылок, без предупреждения. Я думаю, это было проблеском человечности среди всех их ужасов. Хотя мировая общественность подняла жуткий вой: люди должны хотя бы иметь право напоследок взглянуть в лицо палача. Религиозный гуманизм не лишен цинизма, да гуманизм вообще таков.
Очнулся я, значит, уткнувшись носом в шахматную доску. А так – обычное пробуждение, как после сна. Я был немного напуган. И в поисках успокоения взялся расставлять фигуры по местам. Но задача оказалась непосильно сложной. Посижу-ка я у окна, подумал я. Тут позвонили в дверь. Я решил не открывать. Опять какой-нибудь евангелист хочет уверить меня в вечном блаженстве. Что-то много их расплодилось в последнее время. Видно, пошла мода на мистику. Но тут позвонили второй раз, и я засомневался. Евангелисты по крайней мере ленятся звонить дважды. Я крикнул: «Минуточку» – и пошел открывать. Это заняло много времени. За дверью стоял мальчик. Он продавал билеты лотереи в пользу духового оркестра местной школы. Что ни выигрыш, то насмешка над стариками. Велосипед, рюкзак, шиповки и прочее в том же духе. Но отказывать ему мне не хотелось. И я купил билетик. Хотя не люблю духовые оркестры. Деньги я держу в комнате на комоде, и мальчику пришлось пойти за мной. Чтобы не ждать слишком долго. Он плелся позади меня. Наверно, впервые в жизни так медленно. В пути, чтобы скоротать время, я стал расспрашивать его, на каком инструменте он играет. «Не знаю», – ответил он. Ответ показался мне странным, но я списал его на смущение. Я мог бы быть его прадедом. А может, я был им. У меня, я слышал, много правнуков, но никого из них я в глаза не видел. «У вас так сильно болят ноги?» – спросил он. «Нет, просто они ужасно старые», – пояснил я. «А-а», – похоже, успокоился он. Мы как раз добрались до комода, я достал деньги. Меня вновь захлестнула сентиментальность. Он потратил столько времени, чтобы продать один-единственный билетик. Я купил еще один. «Это не обязательно», – сказал он. И тут мне опять стало дурно. Комната поплыла. Я вцепился в комод, открытый бумажник упал на пол. «Стул», – выдохнул я. Когда я сел, мальчик стал собирать рассыпавшиеся деньги. «Спасибо, милый». – «Не за что», – ответил он и положил бумажник на комод. Потом посмотрел на меня строго: «Вы никогда не выходите из дому?» И тут меня осенило: мой прошлый выход на улицу был последним. Я не могу рисковать хлопнуться на улице. Тогда – больница и дом для престарелых. «Больше нет», – ответил я. «У-у», – сказал он так, что я снова расчувствовался. Старый дурак. «Как тебя зовут?» – спросил я, и ответ доконал меня: «Томас». Я не стал, конечно, открываться, что мы тезки, но пришел в благостно-приподнятое настроение. Чему тут удивляться. Только что пробил, как говорится, мой час. И мне неудержимо захотелось подарить этому мальчишечке что-нибудь на память обо мне. Знаю, все знаю, но я был не совсем в себе. И попросил его достать со шкафа старую деревянную сову. «Это тебе, – сказал я. – Она еще старше меня». – «Не надо, зачем», – запротестовал он. «Да просто так, Томас, просто так. И большое спасибо за помощь. Захлопни за собой дверь, будь добр». «Спасибо!» Я кивнул ему. И он ушел. Вид у него был довольный, хотя, может, он просто хороший актер.
Потом у меня было еще несколько таких приступов. Но я расставил все имеющиеся у меня стулья в стратегических точках. Из-за этого кажется, что в комнате кавардак. Вид почти нежилого помещения. Но я еще жив. Живу и жду.
