Эктор Мухика - Две новеллы
Гостям прислуживала хозяйка пансиона, толстая, рыхлая старуха. Улучив момент, когда она подошла к их столику, приезжий спросил о том доме в три окна. Толстуха расхохоталась, как будто услышала забавную шутку. Может быть, полнота располагала ее к таким приступам смеха вперемешку с кашлем?
— Дом о трех окнах? — переспросила она.
— Да, старинный дом, три высоких окна. Над чем вы смеетесь?
Перестав смеяться, хозяйка пояснила, что все приезжие, словно сговорившись, всегда интересуются этим домом. А что дом? Дом принадлежит одному из самых старых в округе семейств, ведущему начало от какого-то героя войны за независимость. Дому этому не меньше двух веков, нынешний его хозяин владеет богатейшим имением с сахарными плантациями в долине по ту сторону реки. Старик еще жив. Женился он совсем молодым, жена померла четыре года назад. У старика железный характер, от одного его вида людей робость берет. Жену соседи почти и не знали, разве что лицо еще сохранилось в памяти. Она из дому-то выходила всего раз в неделю, с дочками в церковь к воскресной мессе. А как померла, так старик и вовсе запретил дочерям на улице появляться. Разные о нем ходят слухи. Много лишнего выдумывают, однако, конечно, есть и такое, что на правду смахивает. Словом, рисует его молва человеком страшным, властным и неумолимым. Пеоны в имении его как-то ослушались, так он прикончил некоторых и глазом не моргнул. В дом имеет доступ только управляющий имением — родственником он старику доводится, да в последнее время стал вхож местный судья, преклонных лет человек, — он у старика вроде душеприказчика. Рассказывают, будто в одной из военных заварух старика генеральским чином пожаловали, будто в стене его комнаты золотой клад замурован и будто он дал клятву, что, пока жив, дочери не увидят в доме мужчин, кроме него самого.
— Пока жив! — подчеркнула хозяйка, и ее телеса заколыхались в приступе смеха и кашля.
IV
Он затормозил и остановился. Дорогу мимо заставы дорожной полиции преграждала тяжелая металлическая цепь. На рев клаксона из будки вышел дежурный — постаревший приземистый человек с усами на прусский манер — и снял цепь с крюка. Под вывеской «Застава» на стене будки виднелась еще одна надпись: «Сбор таможенной пошлины на вино». Дежурный посмотрел на приезжего, и оба, узнав друг друга, процедили сквозь зубы приветствие.
Главная улица залита светом. Год назад здесь открыли электролинию, на этом торжестве лично присутствовал губернатор штата. Сейчас улицу заполняла громкоголосая толпа возбужденных людей. Был праздник. Карнавал. Мальчишки дули в свои дьявольские дудки, захмелевшие мужчины шумно спорили. Все охрипли от крика. На освещенной электричеством площади танцевали жены пеонов из имения, разодетые в красные перкалевые платья. Время подбиралось к десяти, и люди спешили насладиться праздником, который по распоряжению местного алькальда прекращался ровно в одиннадцать.
Когда машина выехала по боковым улицам на площадь, несколько подвыпивших деревенских парней попытались вскочить на подножку, но двое полицейских, пыхтя от усердия и служебного рвения, набросились на них и стали лупить палашами по спинам. Женщины завопили, толпа, бежавшая за машиной, мгновенно рассеялась. Приезжий свернул на Главную улицу.
Фонари на редких столбах горели, и вдруг он увидел, теперь освещенную, громаду дома с тремя окнами. За решетками ставен вроде бы слышались человеческие голоса, но он решил, что это ему мерещится от усталости. Все же он задержался. Кто-то легким шагом отошел от окна в глубь комнаты. Наступила тишина — такая тяжелая, что он ощущал ее всем телом. Издали, от площади, все еще неслись выкрики гуляк и хмельные, без начала и конца, песни. Здесь же громада о трех окнах глухо безмолвствовала, и лишь за ближайшим окном угадывалось нечто похожее на дыхание — сдерживаемое, прерывистое, вскоре совсем угасшее. Внезапно ему представилось, что почти рядом с ним, отделенная лишь ставней, притаилась женщина. Она прячется здесь всегда, всю жизнь.
Он зашагал по темным, пустынным улицам. С некоторых пор он испытывал нервное напряжение, истощавшее силы. Он часто терял сон, особенно после долгих, изматывающих ночных поездок. Это была жесточайшая нервная бессонница, перемежавшаяся с видениями, которые он называл «какой-то чертовщиной». Ему постоянно грезилась бесконечно длинная, пыльная дорога, уходящая вперед, всегда вперед, и по этой дороге едет он и никак не может добраться до места. Иногда во сне его заставала гроза со страшным ливнем, на небе полыхали молнии, а он не мог двигаться дальше. А то он видел себя в своем автомобиле, сидящим на огромной горе бумаг, объявлений, счетов и накладных. Гора все росла, пухла, пока он не просыпался весь в испарине, от одышки. Затем следовал приступ мрачных раздумий о жизни коммивояжера. Утром он клял себя за блажь.
Этой ночью, пять лет спустя после первого приезда сюда (и десять лет с начала жизни на колесах), он вышел побродить по безлюдным улицам. Сперва, мучимый бессонницей, он долго лежал на кровати, курил и всматривался в пространство, где чередой проплывали перед ним улыбающиеся, хмурые, худые, лоснящиеся жиром лица людей, которых ему приходилось убеждать в несравненных достоинствах своего товара.
Он брел по улицам городка. В одиннадцать, как только погасли фонари, жители разошлись по домам спать, лишь немногие поклевывали носом у своих подъездов или на скамьях площади. На одной из улиц он наткнулся на человека, разлегшегося поперек тротуара. Должно быть, крестьянин: накачался на городском празднике до бесчувствия и думать забыл, что давно пора возвращаться домой. Черты лица приезжего за последние годы еще больше обострились, голубые глаза приобрели излучающую свет прозрачность. Он то и дело всматривался в свои длинные, со вздутыми венами руки, с грустью замечая, что эти руки умеют лишь заполнять счета да показывать образцы товаров.
Он свернул на немощеную улицу. Стук каблуков стал неслышен. Ночь выдалась влажная, и шаги терялись в насыщенной парною влагою темноте. Пройдя бог знает сколько, изнемогая от усталости, он вернулся в пансион и словно подкошенный упал на кровать. Проснулся он в полдень, проспав часов девять, чего с ним уже давно не случалось. Освежившись под душем, позавтракал и углубился в газеты, привезенные из столицы.
На склоне дня он снова решил пройтись по улицам. Ничего не изменилось в монотонной жизни городка за эти пять лет. Те же дома, те же люди, то же кроваво-багряное предзакатное небо. Огромное солнце полыхало пламенем. Вот и тот дом — старинный, мрачный дом о трех окнах.
Он вспомнил во всех подробностях рассказ хозяйки пансиона о владельце дома. Сколько раз с тех пор он представлял себе зловещий образ этого непреклонного и жестокого феодала. Его властительный дух воплощен и в этом доме, в этой крепости, грозно нависшей над нескладной, тощей фигурой прохожего. Он помнил три женских лица, приглушенное бормотанье, крадущиеся шаги, он помнил и маловероятную легенду о замурованном в стене золотом кладе.
Усмешка тронула его губы.
Вот они, снова рядом, те три окна. Высокие, как двери, забранные решетками три окна. Сурово и надменно отгораживают они от людей свой потаенный мир. Для человека с воображением они — ослепшие зенницы, светила в затмении, мертвые бабочки, пронзенные булавкой коллекционера. Но сегодня их уже не три. Сегодня среднее наглухо закрыто внешними ставнями, и не видно решеток, и не мелькает женское лицо. Человеческое лицо — мерило и выразитель личности. Лицо в заточении так же мало говорит о человеке, как изуродованное ожогами или ранами. На лице глаза — это птицы, неустанно трепещущие крыльями в вечном полете. Одно из трех лиц, бывшее еще вчера, сегодня не существует, исчезло. Из двух боковых окон, сквозь решетки едва слышно доносились два голоса, и водянистые глаза, глаза медузы, готовые вот-вот раствориться, следили за прохожим.
Той же ночью он покинул городок.
Он остановился. Зло и резко затормозил у самой заставы. Рявкнул клаксон. Пожилой, морщинистый человек вышел из будки. У него были усы, подстриженные на прусский манер. Он пристально посмотрел на приезжего. Они узнали и поняли друг друга. Дежурный снял с крюка тяжелую железную цепь, и автомобиль, рванувшись с места, проскочил заставу. Дежурный не уходил в будку, пока не рассеялась вокруг него завеса пыли.
Стояла душная жара. Машина совсем скрылась под толстым слоем пыли. Городок был полон мушиного жужжания. Приезжий вылез из машины, вошел в бар и спросил виски.
— Не имеется, — сказал бармен.
— Тогда коньяк.
Но коньяка тоже не было.
Приезжий проглотил залпом стопку рома, обжегшего горло. Лучше бы попросить какого-нибудь освежающего напитка, но он просто умирал от желания оглушить себя алкоголем. Он хотел алкоголя —-и точка.
Он пересек Главную улицу. Часы на щитке машины показывали половину пятого вечера. Вот уже час он снова в этом городке.
