Хорхе Борхес - Две памятные фантазии
Я всегда, сеньор, был самым решительным противником того, чтобы влезать в чужую жизнь, и поэтому не позволял себе спросить моего нового друга, зачем он всегда ездит с карандашом «Фабер» и рулоном корректур, да еще со словарем Роке Барсии – это ж такая тяжесть, столько томов! Но вы понимаете, какое меня раздирало любопытство, и вдруг оно неожиданно было удовлетворено: дон Венсеслао сам сказал мне, что работает корректором в издательстве «Опортет и Эресес», и предложил помочь ему в работе, которой он занимался с завидным усердием, чтобы убить время в поезде! Признаюсь честно: мои знания весьма скудны, и в первый момент я засомневался, получится ли у меня; однако природное любопытство победило, и прежде, чем в вагоне появился кондуктор, я уже погрузился в гранки «Среднего образования», труда Амансио Алькорты. Черт возьми, до чего же мало мог я сделать при первом моем вхождении в мир литературы, но, увлеченный глобальными проблемами педагогики, я все читал и читал, не замечая чудовищных опечаток, переставленных строк, пропущенных или перепутанных страниц. Когда я добрался до Пласы, мне практически осталось прочесть лишь последнюю главку, но на следующее утро, к великому изумлению моего нового друга, прямо а перроне я снова уткнулся в гранки с карандашом в руках, который предусмотрительно приобрел во вполне солидном заведении – книжном магазине «Европа».
Месяца полтора продолжались наши занятия корректурой, которые были, честно говоря, великолепной школой для изучения основ испанской орфографии и пунктуации. От А. Алькорты мы перешли к «Социальной педагогике» Ракели Каманья, не пропустили и «Литературной критики» Педро Гойены, которая позволила мне насладиться вечно живыми прелестями «Апельсинов в цвету» Хосе де Матураны или «Сентиментального дилетантизма» все той же Ракели Каманья. Я не могу похвалиться вам другими названиями, потому что дон Венсеслао однажды вдруг решительно сказал мне, что оценил мое усердие и стремление помочь, но, к сожалению, вопреки его воле, он, видимо, будет вынужден прервать меня, потому что сам дон Пабло Опортет в скором времени повышает его по службе, и это даст ему возможность скопить приличный капиталец. Что за черт: дон Венсеслао говорил мне о таких светлых перспективах своего материального положения, а я видел его потухший взор, и ходил он как в воду опущенный. Через неделю, выходя из бара «Конституция» с пакетиком маисовых баранок, которые я купил для внучек сеньора Маргулиса – того, что держит аптечную лавку в Бурсако, – я имел счастье столкнуться с доном Венсеслао, когда он расплачивался за подгоревший, весь сморщенный омлет и пару здоровенных чаш грога, пахнущего так, что я даже закашлялся; рядом прикуривал сигару какой-то денежный мешок, с оливковой кожей и в дорогом каракулевом пальто. Этот денежный мешок приглаживал усы и говорил со своим соседом так, будто обещал ему золотые горы; но на лице сеньора Венсеслао я заметил смертельную бледность. На другой день, прежде чем отправиться в Тальерес, он доверительно поведал мне, что его вчерашним собеседником был сеньор Молох из торговой фирмы «Молох и Молох», которая прибрала к рукам книжные лавки на улицах Июльская и Ривера. Он добавил, что подписал контракт с этим сеньором, который сейчас просиживает в турецких банях, где напропалую дуется в карты, на предмет поставки научных трудов и почтовых карточек. К тому же мой благодетель признался мне, не без колебаний, что руководство назначило его ответственным управляющим издательства. В этом новом качестве он уже присутствовал на расширенном заседании типографского центра, где, правда, едва он удобно устроился в кресле, как его живо одернули эти астурийцы. Сеньор, я слушал его как завороженный, и в этот момент поезд резко дернулся и на пол упал один из тех листов, корректурой которых дон Венсеслао занимался. В благородном порыве я сразу же оказался на четвереньках, чтобы поднять лист. Лучше бы мне этого не делать: я увидел непотребную картинку и покраснел как вареный рак. Я притворился, как мог, что ничего не заметил, и протянул листок так, как будто в руках у меня был вполне благочестивый рисунок. Мне повезло, что дон Венсеслао – сущий Тристан Суарес – не осознал того, что случилось. На следующий день, в субботу, мы уже не ехали вместе: это значит, что сначала уехал один, а затем другой.
Когда денек стал клониться к вечеру, я бросил взгляд на календарь и меня стукнуло: ведь в воскресенье – мой день рождения. Это подтвердила и тарелка с пирожками, которые всегда преподносит мне к этому дню сеньора Акино Дериси, принимавшая роды у моей матери. Ловить аромат этого чуда кулинарии, настолько мне родного, и думать, что, пожалуй, здорово бы провести вечерок с сеньором Сальдуэндо, ложилось, как говорят у нас в Бурсако, один к одному. Благоразумно выжидая на кухне захода солнца – чрезмерное любопытство соседей у нас в порядке вещей, – я до восьми с четвертью разрисовывал мебелюшку, которую изготовил из ящичков из-под сахара «Лансерос». Хорошенько закутавшись в пончо, ибо вечерняя свежесть коварна, я отправился на одиннадцатом номере – то есть на своих двоих – к дому учителя и друга. Я вошел, как собака в свою конуру, потому что дверь у сеньора Сальдуэндо была всегда открыта, сеньор, как и его сердце. Гостеприимный хозяин блистал своим отсутствием! Чтобы зазря не ходить туда-сюда, я решил чуток подождать – а вдруг он сейчас вернется. Около умывальника, не слишком далеко от таза с кувшином, находилась кипа книг, которые я позволил себе просмотреть. Я снова повторяю: лучше бы мне этого не делать – это были книги издательства «Опортет и Эресес». Верно говорят: меньше знаешь – лучше спишь; до сего дня я не могу забыть книг, которые издавал дон Венсеслао. Страницы пестрели голыми бабами во всей красе, а на обложках значилось: «Благоухающий сад», «Китайский шпион», «Гермафродит» Антонио Панормитано, «Камасутра и/или Ананга-Ранга», «Печальные одеяния», были также произведения Элефантиса и Архиепископа из Беневенто. Вот так клубничка! Я не какой-нибудь отъявленный пуританин, и порой не прочь гульнуть, и ухом не веду, когда слышу смачные выражения того святоши из Турдеры, но, знаете, это ни в какие ворота не лезло, и я решил пойти спать. И сразу же ушел, правду говорю.
Прошло несколько дней, а я ничего не знал о доне Венсеслао. А потом по округе прокатилась сногсшибательная новость, и я был последним, кто узнал ее. Однажды вечером подмастерье парикмахера показал мне газету с фотографией дона Венсеслао, на которой он был более всего похож на темно-коричневого негра; над фотографией я прочитал заголовок: «РАЗРАСТАЕТСЯ СКАНДАЛ С ИЗДАТЕЛЕМ ПОРНОГРАФИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. ГРЯЗНАЯ АФЕРА». У меня подкосились ноги, в глазах помутилось, и я рухнул в кресло. Не понимая ничего, я дочитал статью до конца, но больше всего меня расстроил непочтительный тон, каким они говорили о сеньоре Сальдуэндо.
Два года спустя дон Венсеслао вышел из тюрьмы. Без лишнего шума – что и было в его натуре – он вернулся в Бурсако, тощий, как скелет, но с высоко поднятой головой. Он распрощался с поездами и не выходил из дома даже на прогулки по близлежащим окрестностям. Вот тогда-то, да будет вам известно, его и наградили ласковым прозвищем «Дон Старая Черепаха», ведь он никуда не выходил, и было почти невозможно встретить его где-нибудь на фуражном складе Буратти или же на птицеферме Рейносо. Он никогда не хотел вспоминать о причинах своих несчастий, но, связав концы с концами, я понял, что сеньор Опортет просто-напросто воспользовался безграничной добротой дона Венсеслао и взвалил на него всю ответственность за свою книготорговлю, когда увидел, что дело труба.
С благородным намерением поднять дону Венсеслао настроение, я вытащил его однажды в вос-кресеньице – а случай подвернулся подходящий – к внукам доктора Маргулиса, нарядившимися pierrot, а на следующий день отправился к нему с мыслишкой, а не пойти ли нам по бабам. Да какое там! Я был полным идиотом с этим своим желанием развлечь его!
Дон Черепаха заваривал на кухне мате. Я сел спиной к окну, которое сейчас выходит на задворки клуба «Спортивный союз», а раньше там было чистое поле. Учитель с великой учтивостью отклонил мое предложение и с несравненной добротой человека, привыкшего часами прислушиваться к голосу сердца, добавил, что не испытывал недостатка в развлечениях с того момента, как Верховный суд предоставил столь неопровержимые доказательства его вины.
Рискуя прослыть занудой, я упросил его пояснить свою мысль; не выпуская из рук чайничка гранатового цвета, этот провидец ответил:
– Обвиненный в мошенничестве и торговле непристойными книгами, я был заключен в камеру двести семьдесят два Национальной тюрьмы. Там, между четырех стен, больше всего меня беспокоило время. В первое утро первого дня я подумал, что сейчас мне хуже всего, но, когда наступит следующий день, станет чуть полегче, и так далее до последнего, семьсот тридцатого, дня. Но беда в том, что как ни крути, а время не шло быстрее, и я все оставался в начале утра первого дня. Вскоре я вспомнил все известные способы скоротать время. Принялся считать. Прочел наизусть Преамбулу к Конституции.
