Амброз Бирс - Коллекция кораблекрушений
Коротышка-капитан пошел со мной на ют, чтобы выслушать аргументы недовольных пассажиров и неуступчивого рулевого относительно того, углубиться ли нам на свой страх и риск в тучи или, развернувшись, поскорее двинуться к противоположному горизонту но, приблизившись к штурвалу, мы узрели рулевого и пассажиров в состоянии глубочайшего недоумения: они изумленно покачивали головами, одновременно кося глазами во всех направлениях розы ветров. И верно, картина была презанимательная: облачная завеса, столь обеспокоившая профанов, осталась за кормой, и судно стремительно рассекало волны в собственном кильватере, устремившись напрямик к точке, из которой только что прибыло, и все более удаляясь от Тоттенхэм-корт-роуд! Все сочли, что произошло чудо священника высвистали наверх для совершения молебна, а рулевой впал в столь же искреннее и глубокое раскаяние, как если бы его застигли за попыткой взломать пустой ящик для благотворительных пожертвований.
Однако все объяснялось просто я мигом смекнул, что случилось на самом деле. Во время спора между депутацией и рулевым последний, жестикулируя, бросил штурвал а я безо всякого дурного умысла попытался развлечься — эти препирательства мне немало наскучили — и начал так и эдак крутить колесо, пока нечаянно не развернул судно. По случайному совпадению, нередкому в низких широтах, направление ветра как раз в этот миг диаметрально переменилось, и теперь он столь же охотно гнал нас к месту, где я взошел на борт, как раньше влек в направлении Тоттенхэм-корт-роуд, где живет моя тетя. Здесь я должен, предвосхищая развитие сюжета, сообщить, что спустя несколько лет эта череда инцидентов — особенно чтение вслух «Битвы при Нейсби» — повлекла за собой введение на нашем торговом флоте правила, которое, полагаю, действует и по сию пору, а именно: «Запрещается заговаривать с рулевым, пока тот не заговорит первым».
2Исключительно по забывчивости я до сих пор не упомянул, что судно, на судьбу которого я оказал столь сильное влияние, была «Простокваша» (капитан Трутвик), приписанная к порту Малверн-хайтс.
Итак, «Простокваша», вернувшись по собственным следам, попала в ту же точку, где я на нее сел. Пассажиры и команда, утомленные своими несколько неуклюжими попытками возблагодарить небеса за чудесное спасение от облачной завесы, мирно похрапывали на палубе, раскинувшись в самых вольных позах, когда впередсмотрящий, который сидел в «бочке» на грот-мачте и жевал копченую колбасу, начал издавать, по-видимому, заранее условленную последовательность необычных и невообразимых звуков. Он одновременно кашлянул, чихнул и залаял, на выдохе заблеял, на следующем вздохе закаркал, потом фыркнул брезгливо, пискнул визгливо и тут же взревел хриплым басом. Бессвязные звукоподражания, более всего напоминавшие взрывы, переходили в долгие стоны, а те — в нечленораздельные, но учтивые приветствия. Матрос засвистал, захрипел и затрубил начал было с диеза, но, передумав, взял бемоль а, заржав по-лошадиному, загудел барабаном. И все это, не переставая подавать правой рукой какие-то непонятные знаки, а левой сам себе сдавливая горло. Наконец, он прекратил балаган и молча слез по вантам на палубу.
Мы были чрезвычайно заинтригованы, и, едва оказавшись среди нас, он попал под шквал вопросов, которые, будь они зримы, напоминали бы стаю голубей. Но впередсмотрящий не отвечал — даже не показывал виду, что слышит расталкивая толпу, ни с кем не считаясь, он шел суровой поступью, мертвенно-бледный, крепко сжав челюсти, подобно человеку, который старается угомонить беспокойный обед у себя в желудке или твердо игнорировать настырную зубную боль. Бедняга задыхался!
Сойдя по трапу, страдалец направился к каюте корабельного хирурга. Команда следовала за ним по пятам. Хирург крепко спал, ибо до кают соловьиные трели из «бочки» не донеслись. Пока некоторые из нас подносили к носу медика бутылку с виски, чтобы ознакомить его мозг с возложенной на него задачей, пациент сидел с видом статуи, храня многозначительное молчание. Его бледность, бывшая не чем иным, как признаком волевого характера, уступила место алому румянцу, который прямо на глазах потемнел до густо-лилового и, наконец, был вытеснен синевато-серой окраской с молочными переливами и трепещущими черными прожилками. Лицо вздулось, черты исказились, шея набухла. Глаза выпучились так, что на них можно было вешать шляпы.
Вскоре разбуженный врач досконально осмотрел пациента, заметил: «Роскошный случай zakuporus oesophagi», — и, вооружившись инструментом, взялся за дело. Без труда он вытащил наружу колбаску, которая величиной, формой и общей манерой держаться более напоминала самодовольный банан. Пока производилась операция, все затаили дыхание, но едва она завершилась, пациент, чьи раздутые голова и шея моментально сдулись, вскочил на ноги и нарушил тишину воплем:
— Человек за бортом!
Таковы были слова, которые он пытался произнести с самого начала.
Суетясь и толкаясь, все бросились на верхнюю палубу, и каждый хоть что-то да швырнул за борт: пробковый пояс, клетку с курами, моток каната, рею, стеньгу, рваный парус, носовой платок, железный аншпуг — любое движимое имущество, которое может пригодиться тонущему, так как тот плыл за кораблем в течение целого часа, миновавшего с тех пор, как из «бочки» раздался первый хрип. Спустя несколько минут судно было почти очищено от всего, с чем можно было легко расстаться вдобавок один пассажир так разошелся, что перерубил канаты шлюпок после этого мы ничего больше не могли сделать. Правда, капеллан сообщил, что, если несчастный джентльмен за бортом вскоре не объявится, он, капеллан, встанет на корме и отпоет утопленника по обрядам англиканской церкви.
Тут один умник догадался спросить, а кто же, собственно, свалился за борт засвистали всех наверх, устроили перекличку, и, к нашей немалой досаде, всякий — будь он пассажир или моряк — отозвался на свое имя! Однако капитан Трутвик заявил, что в столь важном деле недостаточно простой переклички, и с властностью, внушающей надежду, велел, чтобы каждый из находящихся на борту присягнул в том отдельно. Но это не помогло: на борту присутствовали все и капитан, попросив прощения за то, что усомнился в нашей честности, удалился в свою каюту, чтобы ни за что больше не отвечать. Однако прежде он выразил надежду, что мы известим его обо всех мерах, которые найдем нужным принять, дабы он, в свою очередь, должным образом изложил события в бортовом журнале. Я лишь улыбнулся, вспомнив, что в интересах неизвестного джентльмена, опасность положения которого мы переоценили, я лично швырнул бортовой журнал за борт.
Вскоре после вышеописанного происшествия меня посетила одна из тех блестящих мыслей, которые осеняют большинство людей лишь единожды или дважды в жизни, а рядового рассказчика никогда. Торопливо созвав экипаж назад на палубу, я забрался на лебедку и произнес следующую речь:
— Друзья, мы дали маху. В порыве безрассудного сострадания мы слишком вольно обошлись с частью движимого имущества, принадлежащего одной из почтенных судовладельческих компаний Малверн-хайтса. За это нас, несомненно, привлекут к ответственности, если нам когда-либо посчастливится бросить якорь на Тоттенхэм-корт-роуд, где живет моя тетя. Аргументы в наше оправдание будут выглядеть убедительнее, если мы сумеем доказать коллегии присяжных, что, осуществляя священные принципы человеколюбия, мы действовали не без здравомыслия. Например, если мы сможем создать впечатление, что за бортом действительно находился человек, которого могло утешить и поддержать то материальное воплощение милосердия, которое мы столь щедро расточали, а именно, чужая собственность, наделенная положительной плавучестью, сердце Британии сочтет, что это смягчающее обстоятельство красноречиво свидетельствует в нашу пользу. Джентльмены, я осмелюсь предложить, чтобы мы немедленно швырнули за борт человека.
Мои слова наэлектризовали толпу: идея была встречена овацией, и все в едином порыве рванулись к тому проклятому матросу-впередсмотрящему, который своей ложной тревогой поставил нас всех в ложное положение но по зрелом размышлении его решили заменить капитаном Трутвиком, ибо пользы от последнего было меньше, а его ошибка — несомненнее. Матрос совершил одну, пусть и крупную оплошность, но что до капитана, то все его земное существование было одной сплошной оплошностью. Его выволокли из кабины и перевалили через борт.
На Тоттенхэм-корт-роуд, дом девятьсот, живет моя тетя — добрая старушка, собственноручно меня воспитавшая и преподавшая мне много уроков высочайшей нравственности, которые очень пригодились мне в дальнейшей жизни. Первейшее место среди них занимал суровый, часто повторяемый ею завет никогда не лгать, не имея на то определенной и конкретной причины. Многолетний опыт измен этому принципу позволяет мне авторитетно подтвердить его правильность. И потому я с превеликим удовольствием внесу поправку в предшествующий эпизод этой, в общем-то, правдивой истории. Прозвучало утверждение, что я выбросил бортовой журнал «Простокваши» в море. Это утверждение совершенно ложно, и я не могу найти никаких причин этой лжи, которые перевесили бы мою заинтересованность в сохранности этого бортового журнала.
