Вероника Черных - Иллюзии ночей
У Марго пылали щёки. В комнате она раскрыла письмо, боясь его читать. Прежде, чем глаза её успели прикоснуться к строчкам, она сказала Юльке: «Или он признаётся мне в любви и делает предложение, или же – от ворот поворот».
В квартире никого не было, кроме них. Юлька ушла в свою «двушку», гадая, что в письме, и желая Марго свадьбы, а та заперлась в «трёшке» и читала, читала короткое-длинное письмо. Царила тишина. Затем Марго шумно вышла из комнаты и заперлась в ванной, включив воду. Минут через десять она появилась у Юльки и тихо произнесла: «Он сказал, что я не люблю его, и не хочет навязываться, и потому уходит навсегда. Господи, да почему он так?! Дура я, дура! Кругом виновата». Развернулась и ушла, легла, зарылась в подушку.
«Так мне и надо, так мне и надо», – тупо повторяла она, а Юлька бесилась: да как же он не подумал, что за боль причинит девчонке? Эгоист проклятый. Неужели нельзя было подождать, терпеливо поухаживать... Если он её любил, то мог сделать для неё это немногое, не развалился бы. Так нет, какое самомнение, какая удаль, какой жест! Какая жестокость – вот что самое правильное. Только о себе подумал, гордость его повыпендриваться решила. Давай, Марго, страдай, сколько хочешь, а он тут уже не при чём. Тьфу на него!
А может, он... прав?
Нет, ничего страшного, ничего плохого. Надо любить. Главное – любить. Тогда, хоть и больно от неразделённости – но ты есть. Всё плохое пройдёт. Начнём любить.
Но люблю ли я?
Юлька взяла с полки зеркальце и приблизила к глазам. Действительно, любила ли она кого-нибудь, кроме себя? Да и сильно ли любила себя саму? Нет. Она вечно была недовольна своей заурядностью, иногда – тупостью и невежеством, иногда – поведением, и эти «иногда» связывались в полотно такого ежедневного «часто», что за обозримый последний год она редко чувствовала себя счастливой.
Юлька уселась у окна, отодвинула железную лампу и удобно облокотилась о стол. Напротив замолкала соседняя общага. Юлька отыскала восьмой этаж, третье окно справа. Там не спали, и Юлька, млея, погрузилась в воспоминания.
Был летний вечер перед экзаменом. Юлька сидела, как сейчас, у окна. Внизу, в досуговом центре, соединяющем переходом два общежития, шла дискотека: вопила музыка и орали парни на улице. Из соседней общаги, с восьмого этажа – третье окно справа – на Юлькино окно пустили зеркалом большого солнечного зайчика с закатного, но пока ещё сильного солнца. Юлька открыла окно и помахала рукой: привет, мол. И ушла учить. Учит, а по комнате бегает шаловливый зайчик. Юлька смотрит на него и смеётся. Вдруг шарик света погас: на восьмом этаже спрятали от солнца зеркало. Захлопнули окно. Юльке стало грустно, она вздохнула и с ногами забралась на кровать.
Через десять минут в дверь постучали. Во всей квартире Юлька была одна и поэтому пошла открывать. Щёлкнул замок, распахнулась дверь – и солнечная улыбка мускулистого парня в белой футболке брызнула прямо в глаза, как белый теплый луч.
Юлькино сердце стукнуло: он! И точно. Смотрит она на него и, как не от мира сего, слышит:
– Это третье окно с краю, девушка, я правильно сосчитал?
Она ответила:
– Да.
– Правда? Тогда я к вам.
– Ну, проходите. А что вам нужно?
Он шире заулыбался.
– Просто в гости. Можно человеку в гости прийти?
– Просто так? – спросила Юлька.
– Ну да. Можно же просто поболтать?
– Можно, конечно.
Что-то лукавое летало по его лицу.
– Тогда... я пройду? – уточнил он, склонив к Юльке голову.
– Ну проходите...
Интересно, как же он назвался?.. Юлька напряглась. Нет, не вспоминается. Саша, что ли... Или нет?
Они проговорили до глубокой ночи. Он заканчивал четвёртый курс оркестра в институте культуры, должен был работать в театре оперы и балета. Турист, альпинист, подводник, геолог и вообще прекрасный человек. На Юлькин взгляд.
Он сидел на Томкиной кровати, Юлька – напротив, на своей, он смотрел на неё, а она на него, они слушали друг друга, между ними вздыхала ночь и горела железная лампа, они не знали, что было и что будет, и это не хотелось даже знать, а просто настоящее уютно устроилось в них и сблизило сильно и ненадолго.
«Пусть ненадолго встретится счастье, некрасивая нежность моя...».
Встретилось... и ускакало.
Господи, неужели никогда больше такого – нет, не парня, а именно т а к о г о подарка серо-скучной судьбы – не встретить?
Юлька встала, подумала. Подумала и грохнулась на кровать. Пружины проскрипели «ай-яй-яй» и потихоньку затихли. Пора спать. Глаза закрывались, немело тело, кружилась голова. Юлька с трудом скинула и бросила на стул халат, надела сорочку, забралась под одеяло, пахнущее пылью, и с наслаждением перевернулась на подушке.
Христос... Господи… жить ещё долго... прожить бы без злобы... и помнить лишь хорошее...
Ах, спать же охота! Иллюзии... Иллюзии ночей, которые проходят без сна...
1988-1991, май 1995
ПА-ДЕ-ДЕ ДЛЯ ОЛИГАРХА
Бах! Ба-бах! Бах-ба-бах! Канонада выстрелов с полноценным грохотаньем, свистом и вспышками, озаряющими тёмно-синее небо, не напоминало войну ни родному из отглаженных людей, кокетничающих напропалую с очередным вечером их жизни. Огненные яркие цветы фейерверка вызывали у Торгашева несильную боль в глазах.
Рыбасенко кивнул на небо:
– Дорого встали?
Торгашев коротко хохотнул:
– Ничего, справился, не надейся. Это вообще для меня мелочёвка. Вон, вишь, собрались, любуются, клопишки и клопихи. Все нарядные, изячные. До чего я это обчество люблю и уважаю! Это, понимаешь, Рыбасенко, моя надстройка: и не нужна особо, и выбросить жалко. Потому, как она, Рыбасенко, украшает, прести-жирует…
– Чего делает?
– Престижирует, Толенька.
– Это, значит, что именно делает-то, Сан Ваныч?
– Престиж делает, круглая твоя голова.
Хохотнул Торгашев. А чего не хохотать? Юбилей у него. Шесть десятков не зря прожил. Не зря – потому что всё у него есть, всё, что хотел в жизни, наворовал у людей и у государства – опять-таки, в общем, у людей. Теперь можно руки мягко потирать, глаза на честнолюбцев щурить: мол, ваша честность – нищете порука, глупости родная сестра, а я – изворотливый, хитрый, умненький, без стыда и совести (кому эта лабуда в карьере пригодилась?!), наверху сижу, да на вас плюю, а вы утираетесь и слова поперёк сказать не умеете, не то, что сковырнуть меня с этой верхушки матблага, то бишь, материального благополучия.
– Хорошо сидим! – пропыхтел расхожее.
Рядом три фуфы напомаженные, напарфюмированные: жена молодая, четвёртая по счёту, дочь от первого брака, как водится, и её последка-внучка – тоже нафифиченная уже, глаза бесстыжие, хищные. Его, Торгашева, глаза. Его порода. Сын меж гостей бродит, побирается. Это младший, от третьего брака. Старший, от второго, в МЛС сидит, в тюряге, то бишь. Смошенничал некстати. Не умеешь, не суйся в незнакомое болото, кому по башке стучали? Учись, дурак, учись, чтоб уметь концы в воду прятать, чтоб ни одна свиная сука с-под тебя жёлуди не выкопала. А если выкопала, то доказать, что эти вонючие жёлуди твои – не сумела бы.
Торгашев рыгнул. Окинул ищущим взглядом накрытый яствами стол. Сыт, а посмотришь на блюда, и поневоле рука к куску тянется. Вроде, и не голоден давно, а побаловать себя охота – то одним изыском, то другим… Вот и выросли брюхо, подбородок, щёки… Где тот пацан тощий с густым чёрным вихром на макушке? Какой он тогда был… глупый, вот какой. Глупый, одно слово.
– Сан Ваныч, не томи, налей вина, чё, не видишь, у меня пусто? – ввинтился в голову Торгашева звонкий девчачий голосок.
– Как в черепке, так и в рюмаке, – отвесил Торгашев в отместку за звонкость. – Рыбасенко, налей Кристюхе водки.
–Не, я водку не пью, ты же знаешь, лапусик, – закапризничала звонкоголосая.
– Ты, Кристюсик, не спорь! – рявкнул Торгашев и медленно воззрился на украшавшую соседний стул свою молоденькую жену.
Зачем он её взял? Ни уму, ни сердцу. И постель ему уже гораздо менее интересна, чем прежде. Отошли порывы, вытекли, как в трещину антикварной вазы. Иногда только вступит, потянет… и то он быстро пресыщается. Пресно… хоть и тёлка молодая. Да, кроме неё, сколько угодно и каких угодно к нему прибегут! Позови, помани – у ног лягут, шершавые пальцы с шишками оближут, лишь бы им «зелень» обломилась с чужого денежного дерева. И все красивые, все одинаковые. Как… матрёшки какие-то расписные. Или колонны у дворца. Где он, Сан Ваныч, – дворец, а они, девахи, колонны. Бери любую! А вот не тянет… Не в теле, видно, соблазн.
Жёнушка надула дрессированные губки, оплаченные из кошелька мужа.
– Лимон передай, чем закусывать-то ещё?
Падчерица передала ей блюдечко с колёсиками лимона. Лицо её выражало такую же кислятину. Мачеха, моложе падчерицы лет на двадцать, подняла рюмку и, отставив мизинчик, жеманно выпила, поморщилась, отправила лимончик в ротик, зажевала.
Эх, семья… Холёная, сытая, красивенькая. Как раз то, что он хотел, к чему стремился. Чтоб богато, понимаешь?
