Вероника Черных - Иллюзии ночей
Да-а... Завтра ФОП. А сегодня была пантомима... О-о, это целая эпоха для Юльки! Театр пантомимы во дворце культуры рядом с общагой и институтом – её страсть. Она обожает там всё – от зеркал в репетиционном зале, станков, ламп, запаха до «бункера» в подвале, где расположена раздевалка и вообще «штаб-квартира»; от чёрных обтягивающих эластичных трес до пышных клоунских костюмов и жирно-масляного грима и, конечно, – от тринадцатилетней Шурки, похожей на мальчика, от столпов театра Игоря, Сергея, Андрея, Нелли и Галки до самого худрука Ильинского. На репетиции Юлька ходила, как на день рождения, где все и всё – подарок для неё. Жаль, что у неё не очень получались ни этюды, ни пластика, а в номера её вообще не ставили. Одна надежда на «труп»... и на будущее.
Да. А вот сегодня в пантомиме делали массовый этюд «Вальс на корабле» из новой задумки «Оптимистическая трагедия». Из парней никто не умел вальсировать, и девчонки, в том числе и Юлька, принялись за дело.
Юлька показала вальс Радику – высокому худому парню с густой кудрявой шевелюрой. Двигаться – ну, совершенно не умеет. Потом к ним пристроился ещё один парнишка, росточком вровень с Юлькой, крепенький, как гриб-боровик, светловолосый и улыбчивый. Кажется, Лёня. И Юльке пришлось учить обоих сразу. У Радика получалось из рук вон плохо, а у Лёни – ничего, только он всё время подпрыгивал. Затем всем дали отдохнуть.
А занимались они нынче не в репетиционном классе, а в огромном спортзале, увешанном тренажёрами. Были там цирковые качели, и Юлька взобралась на них, чтобы попользоваться случаем. Тут подскочил Лёня и так её раскачал, что у Юльки дыхание перехватило! Страшно... но приятно.
Когда перерыв кончился, к Юльке подскочил симпатичный черноглазый паренёк, имени которого она так и не узнала, а спросить постеснялась. Вальсируя, их пара столкнулась с другой, и черноглазый надавал «сопернику» шуточных оплеух. Смешно!
Юлька и сейчас улыбнулась. Хорошие вещи и вспоминать – отрада для души. Например, слова Лёни, который вертелся возле неё при сдаче этюда Ильинскому: «А моя партнёрша занята; можно, я с тобой потанцую после него... если можно».
Юлька согласилась, а в голове кружился вальс, вальс, раз-два-три, раз-два-три, раз...
С улицы – раздражённый девчоночий вскрик:
– Эй, поосторожнее: убьёшь ведь!
И непрошено ворвался чёрный день пятнадцатого сентября. Совсем недавно, Боже мой! Около года всего. Юлька села на кровати, обняла колени, уставившись на металлическую спинку кровати. В пантомиме пятнадцатого сентября погиб Андрей Агеев. Из-за пустяка. Из-за неосторожности. Как много таких смертей!
Был на работе. С коллегой пошёл чистить колодец, а не проверили на газ. Коллега спустился – и упал без сознания. Андрей полез вниз, чтобы его вытащить. Не успел. Упал рядом. Через десять минут – целых десять минут! – их подняли на поверхность. Полчаса откачивали. Не успели. На белом листе две фотографии в чёрной рамке. На кладбище две могилы. В земле прибавилось, на земле убавилось. Восемнадцатого его похоронили. Юлька ходила, как в беспамятстве. Неделю назад, на дне города, с ним болтала, фотографировала его в львиной маске... И отныне – тело и львиная морда на фотке. Последняя фотография живого человека. Ирония. Безжалостный сарказм.
Больно закапывать в землю знакомое тело, знакомые глаза, знакомый голос. Знать, что от этого остаётся скелет, мерзостный оттого, что это всё, что осталось от живого. Юлька долго не могла видеть бумажные венки, еловые ветки и белые хризантемы: казалось, они навсегда с могилы Андрея. И ещё – чёрные ленты с надписями.
Недавно Юлька смотрела фильм. Вдруг – эпизод на кладбище, похоронный марш... И сердце рванулось в беге... И глаза незрячие: перед ними ледяное спокойствие тёмного лица Андрея. Глаза запечатаны, кожа натянута на лбу, на скулах, черновато-зелёная, мёртвая, без крови, без жизни; и внутри него – тишина. Тишина.
Не дай Бог кому такого – потерять близкого; молись, человек! Молись за каждую жизнь, какой бы надёжной она ни казалась. Береги их. Береги души и жизни. Береги каждое слово, каждую чёрточку, каждую радость. Спеши насмотреться, наслушаться, цени их! Ценность человека – в его жизни. Надо сделать единственную жизнь счастливой. Как жаль, что этого не понимают.
Зачем насыщать человека горем, тоской, обидой, разочарованием и неудачей, словно электрическими зарядами? Ведь заряды разряжаются. И жгут человека молнии, разрывы, взрывы. И сжигают в конце концов. Зачем надо обязательно осмеять, накричать, нахамить, сподличать, избить, обмануть? Ну что в этом за смысл, цель, удовольствие? Вместо гримасы – улыбнуться, вместо насмешки – посочувствовать, вместо крика – прошептать, вместо грубости... вместо удара... вместо унижения... вместо обиды – вежливо, мягко, уважительно, понимающе. Ведь просто. Даже очень.
Пора улыбнуться. Хоть устало, но улыбнуться. Улыбка – хорошая вещь. Пусть только она будет улыбчивой без фальши.
Так что почаще смейся, Юлька, и всё будет о’кей! Зачем, ради чего мучаться, если самое мучительное непоправимо, а остальное не стоит и гроша? Восстание есть очищение. Восстанем же против дурдома в душе и заживём спокойно, а?..
Юлька вздохнула и лениво покосилась на пол. На полосатом половичке отдыхал наглый таракан. Юлька испепелила его взглядом, но таракан попался упорный. Непробиваемый какой-то. Фу, пакость.
Она взяла тапочку и рассчитанным движением хлопнула ею по животному. Нахальное животное раздавилось. Юлька смахнула его газетой в мусорное ведро... кастрюлю, то бишь, которая заменяла ей мусорное ведро.
«Да, тараканы – бич современной перестройки», – подумала Юлька, снова устраиваясь в кровати.
Парни ушли, так и не заглянув. И девчонки в дверь не стукнули. Эх, может, надо было плюнуть на задиристый свой нос и заявиться к ним на огонёк?! Надо было.
Вот если поэтично описать Юлькино состояние, то это будет выглядеть так: внутри застыл ледяной комок съёжившегося цветка, который никак не может растаять и раскрыться. Юлька старается его согреть, но он топорщится и остаётся под ледяной коркой. Кто поможет раскрыть его? Кто? Неужели она будет жить без себя, без внутренней свободы? Где она, свобода? В чём?..
У девчонок за стенкой раздался смех. «Шумим», – сказала Юлька коленке, а та улыбнулась... якобы.
Как они дружно смеются...
Действительно, Юлька у них лишняя. Ну и наплевать. Как Луизке. Ей тоже на всех наплевать. Но нет. Это мелко и недостойно – осуждать других ни за что, ни про что. На себя посмотри – чушка чушкой. Не суди, да не судима будешь. Вон Луизка стихи душевные пишет – про собаку, про автобус, про коммуналку, про весну и счастье. А Юлька что? Только копается, обижается на весь свет и любви ждёт. Как картошку с базара, прости, Господи! Фи, бездарь ленивая.
Юлька легла на спину, подмяв подушку, закинув ногу на ногу. Уставилась в потолок. Недавно, кстати, выбеленный.
«Не понимаю, почему её все любят... Катерину. И Жорка, и Вадим... И даже Лёшка – все на её крючке. Что она, Клеопатра? Сегодня мне приснилось, что я Клеопатра. Передо мной склоняют головы огромные сильные воины, великие мудрецы, поражённые моей красотой и мудростью. Перед троном, преклоняя колени и дрожа, замер прекрасный Андрей Харитонов, рядом – Хоакин Мурьетта в свободной белоснежной рубашке; голова его обвязана узкой коричневой лентой, густые волосы живописно растрёпанны, глухо вздымается гладкая загорелая грудь; он смотрит на меня безмолвно, не отрываясь, а из серых глаз его льются слёзы... Слёзы любви, мольбы и страдания. И... и в толпе, за страстными поклонниками, вытягивает голову, чтобы лучше лицезреть меня, бледный мятущийся Жорка. Завистью к Харитонову и к Хоакину Мурьетте горят его глазищи (всё же Жорка им не чета), и стон желания вырывается из худой впалой груди...
А по правде Жоркин стон летит к Катерине. Летит, летит... и не долетает. Катерина, как столб, смертоносный мраморный сфинкс. До неё пламенный Эрос никогда не доберётся. Она сама Эрос, ей другие эросята безразличны».
Вот бы сон сбылся. Сергей говорит, что я – Таис. Начитался. И она мне не нравится. Послушно-правильная, как плюс в квадрате. В ней есть всё для очарования, но что-то редко кто удерживается около неё. Почитают, уважают – да. Но не верю, что любят: скучно. Я бы влюбилась в Эрис. Она – Женщина. А Таис – синий чулок положительного содержания. И никакого характера. По крайней мере, по книге Ефремова. Так что, Серёня, сам ты Таис, а меня не трожь...
Юлька посмотрела в окно. Моросил дождь. По радио обещаны переменная облачность и великая сушь, а получились потоп и облачность без перемен. Весело. Да?
«Мне гадалка нагадала... Я не знаю, как начать... У сосны стоит Емеля и не знает, как шагать...».
И всё носились, носились обрывки песен, кружась, беснуясь, вертясь колесом и не желая отдыхать.
– Стоп.
Юлька сказала это тихо, но очень даже твёрдо. Строчки поморщились и неохотно убрались. Она потёрла лоб ладонью. Спать, что ли, завалиться: поздно... Всё. Решено. Спать.
