Тод Гринуэй - Праздношатание
В те времена я был под сильным впечатлением от эссе Майкла Дрейтона “О смерти”. Устрашающего memento mori, типичного для того времени. “Смерть производит в человеке могущественное изменение, видимое живущим. От свежести юности, пухлых щек и блестящих глаз детства, от энергичности и упругих движений двадцати пяти лет – к ввалившимся щекам и смертельной бледности, к отвратительному зрелищу тела на похоронах на третий день после смерти – это расстояние так велико и так странно”. Действительно, странно. Это зловещий текст, но он не пугает. Сегодня я пытаюсь прояснить мои мысли так, чтобы действительно постичь, пусть даже на мгновение, реальность того, что однажды другие будут в мире, а я нет. Конечно, так оно и будет, но суть этого ускользает от меня. Со всей моей энергией я пытаюсь вообразить скобки вокруг моего собственного существования, но, так и не обретя эмоциональной формы, мое представление об этом разрушается голым фактом. То, что было когда-то таким восхитительным, в одночасье превращается в экспонат на полке, с которого раз в неделю стирают пыль, в голый череп в руке. Раздумья о смерти не простираются глубже поверхностного, ритуального уровня, типа произнесения молитвы “Отче наш”, В этом, я подозреваю, фундаментальная ограниченность нашего сознания.
Персонаж Дот в романе Роуз Макалей “Башни Требизонда” так представляет свою собственную кончину: “И когда все годы пройдут, останется зиять лишь отвратительная и непредсказуемая темная пустота смерти, и в эту пустоту я, наконец, стремглав упаду, и буду падать все ниже и ниже, и перспектива этого падения, этого отрыва от всех корней, разделяющего тело и дух, этот уход в пустоту и неизвестность погружает меня в смертельный страх и смертельную печаль”. Интересно, являлась ли сама мисс Макалей прообразом такого ужаса?
Я не могу до конца ощутить в себе этот страх. Почему тогда этот комок в горле, когда я вижу своих детей взрослыми? Может, потому, что в жизни других людей мы видим ее трагическую завершенность, в то время как мы сами всегда пребываем в процессе, всегда сконцентрированы на настоящем моменте, наше прошлое отматывается прочь, как дорога в зеркале заднего вида, а наше будущее – вечный экспромт? Уходит ли кто-нибудь в эту тихую ночь кротко и спокойно? Некоторые уходят, если и не спокойно, то по собственному желанию. Например, камикадзе. Те, которые хотят умереть, чтобы другие жили. Слова Латимера, произнесенные им перед смертью, незабываемы: “Мы сегодня разожжем в Англии такой костер, который никогда не погаснет!” Эти слова вызывают во мне трепет и озноб. Я не могу вообразить такую отвагу – перед лицом смерти я бы немедленно от всего отрекся. Поэтому я не могу приписать храбрости и свое покладистое, и, конечно, поверхностное равнодушие к перспективе смерти.
Интересно, испытываю ли я его от невозможности осознать? Может, я пребываю в модном сейчас состоянии отрицания? Я старею. Я ощущаю себя так, будто я стою на мостике корабля. Приборы никогда не были более точны и надраены, моя форма тщательно выглажена. Я вижу в небе звезды. Но в корабле течь. Налицо тот факт, что он потихоньку тонет у меня под ногами. В лучшие моменты я с беззаботным взмахом руки посылаю все это к дьяволу, заявляя, что все равно буду продолжать плыть черт меня знает куда! Вызывающие слова! Буду ли я также жизнерадостен, скажем, через двадцать лет, когда воды будет уже по колено?
Топор
Однажды в пятидесятых я был на пикнике с друзьями на берегу озера в Саскачеване. Кто-то одолжил мне аппарат для кислородного дыхания. Он был разработан для подводных исследований еще до изобретения современного акваланга. Я никогда прежде не нырял ни с чем подобным, но владелец аппарата показал мне, как им пользоваться, и я надел маску и, решив попробовать, поплыл. Когда глубина показалась мне достаточной, чтобы попытаться увидеть что-то интересное, я нырнул и поплыл вниз, разглядывая дно на близком расстоянии, благополучно вдыхая кислород из своего маленького баллончика. Но вдруг я захотел представить, как выглядит мир с позиции рыбы, и сделал ошибку, перевернувшись на спину, попытавшись взглянуть на поверхность снизу вверх. Моя маска стала немедленно заполняться водой. Один в этой чуждой среде, я поддался панике. Мой страх был, конечно, абсурдным, но люди часто и гибнут абсурдно. Паника губит их.
Но прежде, чем я начал метаться в воде, случилось некое событие. Явилось, или обнаружило себя, НЕЧТО, что я могу назвать лишь ОНО. ОНО немедленно прекратило панику, причем сделало это спокойно и быстро. ОНО внушило МНЕ очень определенно: сейчас ты задержишь дыхание, откроешь глаза, выплывешь на поверхность, снимешь маску, вдохнешь, и прекратишь все эти глупости!
Разрешите мне прояснить: я не разговаривал сам с собою и не “слышал голоса”. О себе заявила ВОЛЯ, вполне отдельная от моей собственной, и я не имел никакой возможности задавать ей вопросы. Паника прошла, как будто из комнаты вылетела истерически бьющаяся там, случайно залетевшая в окно птица. Я поддался было ей, но она была резко и тихо устранена. Я сделал то, что ОНО мне велело, я увидел солнце, берег, машущих мне друзей. Все кончилось, и ОНО скромно ушло.
Что вы думаете по этому поводу? Ничего похожего не случалось со мной ни до этого, ни после. Весь эпизод произошел за пять секунд, все свершилось деловито и резко. Что это значило? Была ли это миссия извне, вторжение с целью спасения? Откуда ИЗВНЕ? Вряд ли серафим или архангел стал бы тратить время на дурака, способного утонуть на глубине в шесть футов. В таком случае, была ли это лишь особая компонента моей личности? Если так, почему я ее раньше не знал?
Бруно Бетлгейм говорит, что Фрейд плохо переведен с немецкого, на самом деле язык его гораздо более непосредственен. Немецкий аналог понятия ОНО противоположен понятию Я, которое по какой-то причине превратилось потом в ЭГО. Явилось ли мое ОНО фрейдовским ОНО? Мне не кажется, что это одно и то же, я понимаю фрейдовское ОНО, как архаичный слой примитивных эмоций.
До сих пор я так и не приблизился к пониманию всего этого. Я знаком с бессловесной передачей мыслей в снах. А также, по моему опыту, она часто случается в невольно вырвавшихся словах. Но никогда во всех моих снах я не сталкивался с такой мощной силой, как это НЕЧТО, явившееся мне под водой солнечным летним утром. Оно казалось чистым олицетворением воли. Чьей воли? Бог его знает, во всяком случае – не моей. Если бы моя воля была так монументальна, я не сидел бы здесь, а был бы в Оттаве и управлял страной.
Демон? Ангел-хранитель?
Однажды я понимал, что соскальзываю к связи с женщиной, и в течение нескольких дней у меня было очень сильное чувство, что я не должен этого делать. Это был, будто сигнал тревоги, звенящий в моем мозгу. Но все тогда отличалось от события на озере. Этот сигнал был частью меня, если хотите, он звучал в моем сознании, это было как бы мое собственное предчувствие, что все кончится плохо. (Конечно, я, как баран, шел к цели, и, конечно же, все произошло именно так, как я предполагал.)
Чем бы ни было это НЕЧТО, интересно, насколько на него можно полагаться. Может ли оно быть деструктивным? Рассмотрите аналогию обоюдоострого топора, который равнодушно рубит любой из своих сторон и способен рубить как дерево, так и дровосека. Если бы я был на перегруженной спасательной лодке, возникло бы ОНО снова и приказало бы мне спихнуть других в воду, на смерть, чтобы я мог жить? Или оно заставило бы меня быть благородным вопреки природе? (Я должен был написать “быть нормальным вопреки природе”).
Аргонавты в Темзе
Эта история о спуске корабля на воду, самом значительном из всех, в которых я когда-либо имел удовольствие участвовать. Это случилось в самом сердце Лондона, ранним утром, где-то в конце шестидесятых.
В те дни мы жили в большом доме в Кроуч Энд, в одном из центральных районов Лондона. В этом доме и родился мой старший сын. Среди самых приветливых обитателей дома был Рафлз, живущий сам по себе паренек-тинейджер. Раф был вполне преуспевающий бездельник, как это называлось в те дни. Он жил в одной комнате с другими такими же бездельниками. Мне он нравился. Он любил детей.
У него был друг Джек, который снимал комнату в Мозуэл Хилл, в миле или двух от Кроуч Энд. Джек задумал дерзкий план: убежать от серой английской погоды, поплыв, буквально, “в Южные моря” со своей маленькой семьей и Рафом в качестве помощника капитана или штурмана. Я никогда не видел жену Джека. Я предполагал определенный скептицизм с ее стороны.
Чтобы попасть в теплые моря, нужно было судно. У них не было судна. Но кровь англичан-мореплавателей текла в венах если не Рафа, то Джека. Они решили купить старую баржу с Темзы. Это, конечно, не современный пароход из тех, какие нам известны на Западном побережье (и не барка, на которой пришлось когда-то плыть Клеопатре), но хорошо оснащенное судно, ценимое знатоками.
