Арнольд Каштанов - Каньон-а-Шарон
— Хорошо идут дела, туристов много?
Мне казалось, что с частниками надо говорить так.
— Какие туристы? — сказал он. — Откуда туристы? Кто сюда поедет? Тут нет казино, нет герлс, как это — девушки, стрэптезейшн, нет ничего, есть социалистическая партия и арабские террористы, вам это надо? Это никому не надо.
— Тут мировые святыни.
— Люди хотят поехать развлекаться, а не получать выстрелы.
Мы заспешили, и Ира ухватилась за меня. Вокруг за столиками по-домашнему развалились в креслах отяжелевшие мужчины в распахнутых рубашках. Женщины, утвердив среди тарелок локотки, тараторили друг с другом на всех языках.
— Как он угадал с граппой, — удивилась Ира. — Потрясающе, да?… — она чуть не споткнулась о ползающего под ногами малыша. — А прибедняется, как русский мужик: туристов нет. Да тут яблоку упасть негде.
— Ира… тебе не кажется… — я сам еще не верил своей догадке, — что эти люди не похожи на туристов?
Потом Коля мыл тарелки в одном из этих ресторанчиков, изумляясь, как мало среди объедков попадается бутылок из-под спиртного и как много пропадает доброкачественной еды. Совершенно не тронутые дорогие пиццы, ароматные, изысканные, огромные, красивые, как керамические медальоны, выбрасывались, как гнилые помидоры. Как-то хозяин разрешил Коле взять домой две, не вычитая за это из заработка. В полночь Коля вышел с пиццами в картонных футлярах, хозяин за его спиной с грохотом опустил стальные жалюзи, запер замок и включил сигнализацию. Где-то еще домывали из шлангов пластиковые столы и кресла, потоки воды бежали по брусчатке, пустая и влажная Кикар Ацмаут волшебно сияла в свете мощных электрических шаров — во всей стране, до самых далеких кибуцев у подножья Голанских высот, умудренные опытом, не гасят ночами свет. Принеся нам пиццы, Коля поднял бокал красного «Хеврона» за тех, кто по-французски, английски, на немецком и идиш, румынском и польском, по-грузински, молдавски и по-русски говорил за столиками ресторанчиков и кафе — за жителей города Нетания, за нас.
Жанна, изящная шатенка, подруга Дашки, благодаря которой мы оказались именно в Нетании, говорила, что и в гостиницах снимают номера израильтяне. Она устроилась кастеляншей в одну из них, небольшую и уютную. По пятницам, а то и по четвергам подкатывали туристские автобусы и выходили из них, разминаясь после долгой дороги, мужчины, женщины и дети, кто-то в костюме и при галстуке, кто-то в неопрятной маечке с английской надписью, шортах и шлепанцах, вытаскивались чемоданы и кофры, Жанна вместе с хозяином выдавала ключи от номеров, приезжие поднимались по устланным коврами лестницам, в просторных ванных комнатах гостей ждали стопки махровых полотенец, на мраморной плите перед зеркалом — разовые подушечки с мылом, шампунями и кремами, на тумбочках у роскошных кроватей — проспектики, буклетики, планчики, памятки, списки всяких услуг, гости принимали ванну и душ, отдыхали в кроватях, включали телевизоры и кондиционеры, в назначенное время, отдохнув и одевшись, спускались в ресторан, там звучала тихая музыка, начинался обильный совместный ужин со спичами, мужья танцевали с женами и детьми, в баре подавали крепкие напитки. Это длилось до конца субботы, йом кейф, день радости, мероприятие солидной фирмы из Беер-Шевы, Тель-Авива или Иерусалима, из Нацерета или Петах-Тиквы, маленькая премия сотрудникам, низкие цены из-за отсутствия иностранных туристов. В субботу лжетуристы разъезжались, и Жанна вместе с горничными меняла постели и полотенца, отправляла их в стирку, получала из стирки, выкладывала на мраморных плитах разовую парфюмерию, заправляла туалетную бумагу и мешки для мусора, клала салфетки, буклетики и списки услуг, следила, как натерты перила, краны и зеркала.
И на полочке перед зеркалом однажды увидела сережки. Медленно, словно боялась их спугнуть, взяла. Сказала себе: подделка под бриллианты, дешевка. Но сердце говорило, что темная полоса в жизни должна кончиться, что ей обязательно должно повезти, она это утром знала, по пути на работу, и вот предчувствие сбылось. Даже радости не было, ничего не чувствовала, — ведь не могла же она не найти сегодня эти сережки, которые, конечно же, никакая не подделка. Она сунула их в карман брюк и продолжала работать. Когда спустилась в пустую конторку, зазвонил телефон: «Шалом, Жанна, это Альтман, моя жена оставила у вас сегодня сережки, вы не находили?» — «Я посмотрю, — сказала Жанна, — если ваша жена их оставила, они там и лежат, передавайте ей привет, она у вас очень милая». Час спустя, застилая кровати на третьем этаже, она почему-то обернулась и увидела, что хозяин стоит в дверях и смотрит на нее. Рядом жужжал пылесосом эфиоп Давид. Хозяин, молодой, гладкий марокканец, молчал. Она продолжала работать, и он ушел. Кончив день, она пила кофе в пустом баре, он сел рядом на диван и спросил: «Где сережки Альтмана?» «Почему ты меня спрашиваешь? Я ему сказала, что их нет». — «Кроме тебя там никого не было». — «Может быть, она их в другом месте потеряла, — сказала Жанна. — Я смотрела. Их нет». — «Не хочешь посмотреть еще раз? Я побуду здесь». Она заколебалась, он отвернулся, брезгливо приказал: «Иди посмотри». Она медленно поднялась в номер. Почему-то заглянула под кровать. Она вела себя так, словно за ней наблюдала скрытая камера, хоть хорошо знала, что камеры нет. В баре положила сережки на столик перед хозяином. «Они были на телевизоре». — «Очень хорошо, — сказал он. — Отдай ключи». Пришел бармен — она все сидела на диване с чашкой кофе. «Что-нибудь случилось?» — спросил он. «Сердце болит». — «Это хамсин. Надо много пить».
Снимая нам квартиру, Жанна не знала, что будет Гай. Этот на редкость покладистый, веселый и нетребовательный парень, тем не менее, требовал отдельную комнату. Когда обнаружилось, что мы при всем своем старании не можем разместиться в четырех крохотных спаленках, — а обнаружилось это на второй день, — Жанна сняла другую квартиру. Тысячу двести долларов, заплаченные за три месяца вперед, нам не вернули, зато о переезде можно было не беспокоиться. Так сказал муж Жанны Фима:
— О переезде не беспокойтесь, нет проблем.
По его рассказам, в России он был крупным воротилой. Мы понимали, что это преувеличение. А вот про то, что он был чемпионом республики по боксу в среднем весе и выходил в финал Союза, Фима не упоминал никогда. Этому он не придавал значения. Значительным он считал лишь то, что могло быть таковым в глазах Жанны.
— Я тут никому не говорю, что был, ну, там, бизнесменом. Кому это интересно? Сейчас я фактически, грубо говоря, никто.
Бывший боксер, тренер и кооператор, Фима перевозил мебель. В бригаде, кроме хозяина, владельца грузовика, были еще один израильтянин и араб. Это был первый араб, которого я видел в жизни. Я не знал, что он араб. Втаскивая в узкие коридорчики новенькую поролоновую тахту, израильтяне порвали обивку. Фима бочком проскользнул, словно бы ничего не видел. Араб шел следом со швейной машинкой «Зингер» в руках. Машинка когда-то пережила эвакуацию, ее спасли от немцев, и тетка Иры ни за что не хотела с ней расстаться. Арабу было нелегко тащить этот исторический экспонат. Прижимая чугунное чудо к большому животу двумя руками, он лишь выражением лица мог выразить возмущение своими коллегами, испортившими тахту. Он сделал это артистически, не боясь переборщить. С его круглого гладкого лица лился пот. Я принес ему воды со льдом. Опорожнив стакан, араб молниеносно схватил и поцеловал мою руку. Я не успел отдернуть ее и застыл, потрясенный. Посмотрел на Иру — она стояла бледная.
— Ты видела?
Ира произнесла не совсем понятную фразу:
— Ну что уж теперь говорить.
Самая дешевая квартирка в городских трущобах стоила четыреста долларов в месяц, в центре — пятьсот и шестьсот. Мы метались по городу в поисках работы. Рекламные листки на русском расхватывались немедленно, едва посыльный выгружал их связку у входа в супермаркет. В них было одно и то же: требовались мотоциклисты для развозки пицц, девушки на высокие заработки и женщины по уходу за престарелыми.
По утрам мы простаивали в огромных очередях, плохо понимая, куда и за чем, — нас регистрировали, сортировали, узаконивали, и в стране, где столько людей говорило по-русски, этим занимались чиновники, все до единого не понимающие по-русски ни слова.
Я привез маму в какую-то очередь. Мы приехали первым автобусом, оказались пятьдесят шестыми, с шести до восьми утра ходили у крыльца — скамеек не было, тени тоже не было. Ждали чиновника. Собралось человек двести. Записывались на каком-то листке, потом оказалось, что листков два, начался скандал, появились добровольные организаторы и лидеры, все толпились у запертой двери, кто-то хотел что-то спросить, его не пускали, разъяренные люди вопили друг на друга. Как и все, мы волновались, что взяли не те бланки и что-то не так заполнили. Начав прием, чиновник выкрикивал фамилии по списку, но стоял такой шум, что его не было слышно, мы боялись, что очередь наша уже прошла. Наконец выкрикнули нас. С криком: «Здесь, здесь!» я пробил маме дорогу в кабинет, и мы вошли. Чиновник, старый усталый человек, с отчаянным усилием вник в наши бумаги, что-то спрашивал — мы не понимали. Каким-то чудом все же поняли, что нужна копия какой-то бумаги, и чиновник, снисходя к возрасту мамы, не выгнал, а велел мне подняться на второй этаж и сделать копию там. Мама осталась в кабинете. Я, сдерживая грудью напор толпы, выдавился из двери в коридор, протиснулся к лестнице и забегал по разным комнаткам на втором этаже, всюду показывая свою бумагу. В одной из комнат девушки взяли ее и сделали копию. Я вернулся вниз, нырнул в толпу и, отрывая от рукавов руки бдительных непускающих, вернулся в кабинет. Чиновник взял копию, взглянул на нее и вдруг истерично закричал и швырнул ее то ли мне в лицо, то ли на пол. Я не понимал, что его так взбесило. Пытаясь понять, нагнулся, подобрал бумагу с пола и в эту секунду понял: так нельзя. Я сделал это потому, что он в моих глазах замотанный, бестолковый и диковатый ближневосточный старик, а я — европеец и интеллигент. Но мое положение изменилось, и, если я не осознаю этого, мои рефлексы худо-бедно воспитанного человека будут просто-напросто позорны.
