Казис Сая - Клеменс
– Раз так, – сказал Должник, – возьмите ее на корабль, а я берегом отправлюсь! Покуда дождя не дождемся.
Все от изумления лишь рты разинули и молча уставились на старосту.
– А если ты удерешь?! – обозлился Даунорас.
– Ну, нет! – рассмеялся Должник. – Грех покидать такую славную девушку. Но если вздумаешь теперь меня одного купцам отдать, так и знай – на самом деле убегу! А ты, Дануте, подожди – долго не задержусь.
Тут уж ничего другого не оставалось, как распрощаться людям с Должником и с Дануте, потому что Даунорас не знал, чем ее удержать, а купец все больше беспокоился, торопился в путь.
Уселся Должник на валуне, зажал между колен пилу и, чего доброго, в последний раз стал играть односельчанам. Затянул он песню, которую пели обычно рекруты или те, кому пришлось волей-неволей покинуть родимую землю:
В край родимый, край далекий
Лети, аист белый.
Глянь: на ясене высоком
Там гнездо я сделал…
К Неману, реке глубокой,
Ты сверни, мой аист.
Матушке скажи далекой –
На чужбине маюсь.
Перышко-письмо к порогу
Кинь – пусть ждет родная!
Камнем лягу у дороги,
Лишь бы в отчем крае.
Опечалились люди. Пожалуй, только сейчас они всем сердцем почувствовали, кого безропотно отдают купцам. Так и стояли все понуро, не решаясь даже обнять Должника, – не христопродавцы же они, в самом деле! Лишь Жямгулене, припав к дочери, громко причитала:
– Ох, не вернешься ты, доченька… Не увидят тебя мои оченьки, не услышу тебя, нету моченьки… А коли и вернешься, нас уже не найдешь, нет, не найдешь…
– Ну-у-у! – вдруг угрожающе взревел бугай, фыркая от злобы, что о нем забыли.
Клеменсу и впрямь пора было отправляться в одну сторону – на пригорок, а Должнику и Дануте в другую – под горку, к кораблю. И тут неожиданно для всех на валун взобрался Алялюмас. Целое утро он не проронил ни слова, а сейчас громко обратился к собравшимся:
– Люди, постойте! И ты, купец, погоди! Успеешь взять, что тебе причитается. Дай-ка лучше свою шапку.
Купец изумленно протянул шляпу. «Что за штуку собирается выкинуть этот филёзоф?..»
– Давеча, – напомнил он, – мы сами сказали этому купчине – можешь, мол, запирать свой сундук, ничего покупать не будем. А если грош-другой и припрятали, так это на черный день. А сегодня… Да разве может быть день чернее этого! Человека на скотину променяли!
– Что же это такое?! – вскипел купец и повернулся к Даунорасу. – Есть у вас, как у старосты, какая-нибудь власть или нет?!
Но тот лишь сокрушенно молчал: кабы он знал, что невесту потеряет, и глядеть бы в сторону бугая не стал.
– Вы слово дали, да и бык уже на берегу! – не сдавался рыжебородый, хотя Алялюмас еще не успел сказать главного.
– Давайте, братцы, наскребем ему эту тысячу, – произнес смолокур, – и пусть ступает себе с богом.
– А вдруг не потянем? – засомневался кто-то.
– Не потянем – значит, не судьба. Будем жить по-старому.
При этих словах Алялюмас вытащил из-за пазухи узелок, зубами развязал его и вытряхнул в шляпу двенадцать золотых – все, что он нажил за свой век.
– Тащите сюда сколько у кого есть, – с надеждой засуетился и Даунорас. – На свадьбу, на поминки ли отложили – чего там жалеть! Живыми в землю не полезем. А коли кто заставит, бык от беды избавит! Глядишь, через год-другой свое и возьмем.
Кинулся сельский голова домой, не поскупился взять сотенную: пусть Дануте знает – ему для нее ничего не жалко! Швырнул в шляпу и перекрестил, как это делали остальные, расставаясь с сокровищами, припрятанными в узелках, кисетах и берестяных табакерках.
Одного лишь желали люди: чтобы Должник видел, что не очерствели они сердцем, что любят его горемыки девятибедовцы. Ну, и, ясное дело, пусть староста поставит, где нужно, крестик какой-нибудь: ведь может статься, не наскребут они эту тысячу, а уж тогда придется, хочешь не хочешь, все назад забирать.
К счастью, все обошлось, да еще пара горстей нашлось. На эти медяки купцы выставили им бочку красного вина, и пошло веселье невиданное!
А люди и без вина сияли, словно ребятишки, выкупанные под рождество: Должник, всем музыкантам музыкант, остается с ними. А лучший из бугаев Клеменс уже громко мычал, косясь на пепельно-серых коровок, деревенских кормилиц… Бог с ними, с деньгами этими, главное – на душе так светло и радостно!
– Вот ты, Алялюмас, человек! – воскликнул кто-то, наливая из бочонка. – Клади сало на хлеб да пей-ешь на здоровье!
– Должник-то где? Где музыка?! – требовал другой.
Третий, перебивая его, предлагал угостить и быка. С таким господским имечком и обхождение потребуется барское. Гречишной соломой его не накормишь, сухой водой не напоишь…
А Даунорас наливал себе снова и снова, хотел утопить свою боль-тоску, словно змею в колдобине. А та не тонула – и все тут. Он надеялся, что Дануте вернется со своим узелком домой, раз уж не удалось в чужеземную страну уплыть, поплачет-поплачет, да и успокоится… Неужто и сейчас пойдет она замуж за голь перекатную Должника? Иначе чего ради тогда скрылась с ним за деревьями? А Должник вроде и спасибо людям не сказал.
Кузнецова дочка Рута, которая все свое добро-серебро не за скотину, за Должника выложила, лежала теперь в клети и рыдмя-рыдала, собачонкой завывала. Ах, и зачем она, такая-сякая, отказалась ехать!.. Гуляли бы теперь по лесу рука об руку, счастливые… Но ведь не могла же она покинуть свою матушку, ведь не знала, что не отпустят люди Должника!
Но сильнее всего болела душа за дочек у двух матерей – Чютулене и Даунорене. Обе, словно сговорившись, решили: надо сходить к бабе Одноглазке, отнести баранью ногу, петуха или гуся да попросить совета. В лепешку расшибутся, а выход найдут.
Алялюмас разыскал Должника и Дануте на крутом берегу. Невесел был и музыкант. Напрасно он не уехал с купцами! Нищий – тот краюху хлеба да шмот сала выпросит, «Дай бог вам счастья», – пробормочет – и считай, что расплатился. А тут таскайся со своим долгом, как с горбом, сызмала… Видать, таскать ему эту ношу не перетаскать, пока жив, – к тому же с годами она все тяжелее будет. Вот сидит рядом девушка, голову на плечо к нему склонила… А где ей приютиться, как замуж выйдет, ребенка дождется?
– Не стоит терзаться-сокрушаться раньше времени, – принялся утешать его Алялюмас. – Не по своей воле ты задолжал, и не тебе думать, как тот долг вернуть. Лучше поиграй людям, раз просят, глядишь, и на душе полегчает.
Поднялись все трое и отправились на лужайку, откуда все слышнее доносились людской гомон и веселье.
Подозвав на подмогу еще двоих музыкантов, Должник заиграл задорный танец. Староста, который уже с трудом владел ногами, а еще труднее языком ворочал, подхватил Дануте и принялся убеждать ее, что все тут было подстроено им заранее. Дескать, нарочно сказал, что быка будут менять на Должника, – знал, чем людей пронять, как выманить у них покрытые плесенью золотые. И все эти уловки – ради Даны. Сегодня люди Должника уважили, а завтра, глядишь, ему, Даунорасу, так низко, в пояс, поклонятся, что впору будет на их спинах танцевать.
Но Дануте оттолкнула старосту, сказав, что он хвастун и обманщик, а сама пустилась в пляс с другим парнем и так разошлась, что от лаптей дым пошел. Даунорас же с трудом доплелся до быка, ухватился для верности за рога и принялся изливать душу:
– Видал, что творится, Клеменс?.. Унизили меня, а сами веселятся. Да постой ты! Чего головой мотаешь, чего фыркаешь, дьявол?! А ведь я за тебя больше всех заплатил! Самую пригожую девку упустил! Вот мы тебя сейчас отвяжем… Им и покажи свой нрав!.. Пугни их как следует!..
Даунорас распутал цепь, и бык с ревом ворвался в круг танцующих. Клеменса привели в ярость и эти мелькающие пестрые подолы, и эта музыка, совсем не похожая на голоса животных или птиц, и вообще – какого черта их тут столько собралось?! Рогами их, рогами!..
Не будь рядом рощи, плачевно закончилось бы веселье. И стар и мал кинулись за деревья, вскарабкались на березы, повисли на елках и соснах. Даже старики, которым терпкое вино в ноги ударило, расселись, словно глухари, на ветвях, и затоковали:
– Эй, бабы, юбку ему на рога швырните! Слышь, юбку скорее!
Забросали бабы бугая поневами, да только он ведь не зайчишка и не наседка, юбкой его не остановишь. Разметал зверюга все вокруг, расшвырял, народ разогнал. У дерева же остались лишь хохочущий во все горло староста да баба Одноглазка, которая со страху напялила на голову глиняный горшок из-под кленового сока.
И странное дело: уставился бык налитыми кровью глазами на этот оплетенный берестой горшок, словно баран на новые ворота, смотрел-смотрел, а потом, наконец утихомирившись, стал подбирать с земли разбросанный повсюду хлеб.
– Замри, Одноглазка, и ни с места! – послышались возгласы с деревьев. – Он тебя испугался.
– Не учите ученого, испортите только! – гулко огрызнулась в горшке Одноглазка и затолкала за пазуху кусок колбасы – не пропадать же в этой суматохе добру.
