Леонид Зорин - Обида
— Есть исторический проект нашей национальной судьбы, который должен быть воплощен, — проговорила Мария Викторовна. — И независимо от того, нравится это или не нравится кому-то из наших соотечественников. Россия, конечно, все перемелет, но «божьи мельницы мелят медленно», и надо ускорить их вращение. Вы сделаете важное дело, если изложите в вашей статье смысл и суть чужой вам позиции.
— А вам известно, Мария Викторовна, какая позиция мне чужая? — спросил, улыбнувшись, Женечка Греков.
— Я хорошо знаю газету, с которой вы чаще всего сотрудничаете.
— Нормальный плюралистический орган. Я не хочу занимать позицию, тогда мне будет трудно работать. И я просил Александру Георгиевну сказать вам об этом достаточно четко.
Мария Викторовна взяла паузу. Неторопливо закурила тонкую длинную сигарету, напоминавшую пахитоску. Потом она прервала молчание.
— Естественно, я от нее получила необходимые заверения. Вы здесь — это значит, что я надеюсь на вашу порядочность, пусть в том понимании этого аморфного слова, которое она в него вкладывает. И хватит — об Александре Георгиевне. Я вообще-то не выношу судить кого-то в его отсутствии. Вечно женственное всегда прорвется — к несчастью, и я от него не свободна. К делу. Вы хотите, чтоб я свела вас с Серафимом Сергеевичем. Понятно, что вам нужно увидеться не с обыкновенным качком, а с выдающимся человеком. Он никого не принимает, но, может быть, если я попрошу, сделает для вас исключение. В конце концов, должно у читателя сложиться хоть общее представление о нем и о главных его идеях. Александра Георгиевна сказала, что вы отдаете себе отчет в уровне этого интеллекта. Это — олицетворенный мозг. Вряд ли возможно сказать точнее. Готовы вы съездить в город О.?
— Ездил и дальше, — откликнулся Женечка.
— Некоторое время назад он там поселился. Надолго ль? Бог весть. Он объяснил свое решение тем, что ему там лучше работается. С недавних пор, по его словам, живучи в Москве, почти не чувствуешь, что вы живете еще и в России. Все стало чужим — от лиц до вывесок. Меж тем, для завершения книги — а книгу ждут, и ждут напряженно — ему нужна особая аура.
— Здесь суета, — согласился Женечка.
— Не только. Растлевающий город. Словом, надеюсь, что он согласится принять вас и побеседовать с вами. Дальнейшее зависит от вас. Это характер не слишком контактный, но, если найдете верный тон, он распахнется. В этом мы схожи. Оставьте мне ваши координаты, вскорости я вам позвоню.
4
Снилось: я сплю и вижу сон.
Не репортер Женечка Греков, это не он, это я сам, весь окольцованный влажной тьмой, мчусь в город О. в ночном вагоне.
Это не он — я вышел из поезда на ту платформу в черных разводах и выбоинах, пахнувших сыростью.
Все это было и собственной жизнью, а что в ней придумано, что случилось — не разберешь. Да нынче и поздно.
Новый вокзал города О. вертелся в будничном колесе своей каждодневной суматохи. Кто-то возник, подобно Грекову, кто-то явился, чтобы проститься или, наоборот, чтобы встретить. Женечка терпеливо ждал, пока прибывшие и встречавшие отщелкают весь набор приветствий, потискают друг дружку в объятиях. Когда человеческий хоровод слегка поредел, он огляделся. Неужто никто его здесь не ждет?
Видимо, так. Народу немного. Две тетки и один мужичок, похожий на пожилого Есенина — былые куделечки прибились, стали какого-то пыльного цвета. У самого входа в вокзальный зал две девушки о чем-то судачат. Вон стайка пареньков-пивохлебов. Тоже на Женечку не реагируют. Ну что же, ему торопиться некуда. Женечка вспомнил слова Камышиной: «Живите естественно. Вас найдут».
Он вышел на привокзальную площадь и вскоре благополучно добрался до рекомендованной гостиницы. Московский газетчик — желанный гость. Спустя короткий срок он входил в приют, предоставленный городом О. Все то же, мой друг, знакомый пейзаж. Казенный привал после дальней дороги. Плюшевыми пудовыми шторами можно отгородиться от мира, можно посидеть на диванчике пламенно алом или вздремнуть, полчасика поваляться в постельке, прикрытой тканью того же цвета. Подушки в белейших свежих наволочках глядятся невинно и добродетельно, кровать застелена и безлична — вытравлена всякая память о тех, кто здесь спал, один-одинешенек или, напротив, вдвоем, в обнимку. И незачем ее оживлять, разгадывать нехитрые тайны.
Забросив сумку в гостиничный шкаф, Женечка вышел на воздух, на площадь. С обеих сторон ее высились строгие, по виду неприступные здания. В самом внушительном из них некогда был расположен штаб единственной, неповторимой партии. Прямо перед глазами путника лежала бесспорно главная улица, еле заметно сбегавшая вниз. Рядом с гостиницей, на углу, почти прислонясь к ней, стоял киоск, увы, со вчерашними газетами. Поэтому изучение прессы откладывалось на завтрашний день.
«Живу естественно». Он улыбнулся. Было ветрено, но уже тепло, погода располагала к прогулке. «Надо изучить диспозицию, — подумал Греков, — это нелишне». Намерение было разумным, пусть даже в нем и прозвучала явная алармистская нотка.
Город не производил впечатления затаившегося хищного зверя. Наоборот, он казался дремлющим — этакий котище под солнышком, лениво шевелящий хвостом. Когда-то в городе, сходном с этим, Женечка явился на свет. В нем еле слышно толкнулось волнение, хотя и отнюдь не ностальгическое, для ностальгии он был еще молод. Волнение калибром помельче — столичному жителю было приятно с пригорка взглянуть на малую родину.
Да, некая суетность тут присутствовала — не агрессивная, а элегическая, можно ее и извинить. Тем более если снова вспомнить, что в городе О. могло ждать всякое.
Пока же пройди по щербатым улицам в сизых и коричневых пятнах старых приземистых домов с их палисадниками и подворьями. Пока же изучай территорию.
В городе много зеленого цвета — даже недалеко от гостиницы есть истинный островок природы, с древних времен зовущийся Рощей. Темная диковатая чаща, хотя и утратившая свою первобытность. После нескольких вечерних побоищ и громких убийств «навели порядок» — пробили несколько просек-аллеек, воздвигли пяток фонарных столбов. Впрочем, шаг в сторону — все, как прежде.
Город, хоть и ведет он издавна свою губернскую историю, не слишком велик — до его окраин путник добирается быстро. Стоит пройти по мосту в Заречье, а там — Ставки, Медовая Горка. Как раз за нею — Казачий лес. Все ты освоил еще в Москве, недаром же обзавелся картой.
После прогулки он обнаружил, что подкрепиться необходимо, к тому же по дороге попалась очень уютная харчевенка. Насытившись, он пробормотал: «Живу естественно», и засмеялся. Слишком идиллически мирно, слишком светло для естественной жизни.
Когда он вновь очутился в номере, поежился — тесно в плюшевой клетке! Стоит хоть малость хлебнуть простора — и всякое замкнутое пространство оказывается невыносимым. Необходимо скорее занять себя. Вытащив из бокового кармана книжку, похожую на сундучок, он стал заносить в нее первые записи. Это давно уже стало привычкой, стремительно перераставшей в потребность.
Темнело. Он посмотрел сквозь стекло. Строгие здания на площади ему показались еще суровей. Если в полуденные часы город, совсем как рубаха-парень, был и радушен, и прост, и распахнут, то в сумерках он смотрелся иначе — в нем появилось нечто невнятное, может быть, скрытая угроза? Во всяком случае, город О. напомнил, что здесь, за этими окнами, воротами, ставенками, дверьми, идет своя неясная жизнь, закрытая для глаз чужака. Женечка ощутил холодок, вздохнул про себя: «Ох, судьба репортерская», и потянулся рукою к шкафу, к сумке, в которой лежала бутылочка — самое время для глотка. Он-то и будет глотком свободы или хотя бы освобождения от пробудившейся тревоги.
Чтобы взбодрить себя, он чуть слышно пробормотал: «Живи естественно» — шутка, похожая на приказ. В эту минуту в дверь постучали.
Он потянул дверь на себя и удивился — в коридоре стояла девушка в синем плаще, из-под которого выглядывал яркий зеленый свитерок. Глаза у нее были ярко-синие («под цвет плаща» — усмехнулся он мысленно), смотрели они бесстрашно и дерзко. Соломенные пряди струились, стекали ручьем к лебяжьей шее, — казалось, что она собиралась стянуть их в пучок, но забыла об этом, есть у нее дела поважней. Он вновь заглянул в ее синие глазки — да, лирики мало, насмешка и вызов. А нос чужероден на этом лице — с крохотной, еле заметной горбинкой, с высокомерными ноздрями. Он вспомнил, что на старинной гравюре видел такой у придворной дамы. Но губы совсем не патрицианские — припухшие губы простолюдинки. И вся она, высокая, крупная — ростом могла с ним потягаться, — с крепкими ладными ногами, прочно стоящими на земле, была до краешка налита сочной неубывающей силой.
Она ответила взглядом на взгляд, потом негромко сказала:
