Александр Покровский - Каюта
Хотения в одиннадцати эпизодах
Хочется каких-то простых вещей:
Во-первых
Хочется, чтоб встал утром и солнышко светит, и чтоб тепло и лето, и чтоб каждый день, как заново родился, чтоб радостно и здорово от того, что радостно.
Во-вторых
Хочется хлеба с маслом и чтоб из рук не вываливался, а если и вывалится, чтоб не маслом на пол, а то потом вечно какие-то крошки выковыривать и всякую ерунду счищать.
В-третьих
Хочется, чтоб с разбегу и в море, а вода теплая и в ней рыбки и прозрачное дно, и чтоб нырнул и красивую ракушку непременно отыскал.
В-четвертых
Хочется искупать красного коня.
Найти его, обязательно красного, потому что другие купали, о чем и свидетельства имеются, а ты еще нет; так вот хочется искупать и чтоб он мягкими губами у тебя с ладони что-нибудь такое собирал.
В-пятых
Хочется кактусов.
Ты вышел – впереди обрыв, внизу море голубое, а до моря тропинка вьется, и вдоль нее они же и растут.
Кактусы.
Мда.
Только не плоские лепешки, а такие огромные желто-зеленые шары.
Колючие-колючие.
В-шестых
Хочется нежности.
Очень хочется.
И не только своей собственной, когда ты такой нежный-нежный, но чтоб и тебе.
Чтоб подкрались сзади, обхватили, ворковали, целовали и дети, и не дети.
Женщины или же девушки, например.
А что? Я не против женщин и девушек.
Да.
Я всегда за.
Потому что девушки… ну и женщины, конечно, они же иногда… так здорово выглядят, когда светятся изнутри, и ты в ответ светишься, и тоже хочешь, чтоб изнутри…
А сам чушь молотишь, а может, и не чушь, но молотишь-молотишь…
В-седьмых
Хочется каких-нибудь невероятных картин, и чтоб всем ясно было, что ты их написал, и чтоб спрашивали: как вам это удалось, – а ты чтоб отмалчивался и скромно пожимал плечами, потому что именно в этот момент ты и обучился необычайной скромности, чего раньше в тебе днем с огнем, но вот теперь – о-го-го!
В-восьмых
Дочку хочется. Сын уже есть, и он вырос.
Он такой большой, что, кажется, и не сын.
Он все про свое, а ты ему какую-то глупость, а он тебе в ответ, и разошлись по комнатам, а потом сошлись, виноватые или не виноватые, но не совсем, и столько хочется сказать ему, но слова все какие-то грубые, и лучше бы помолчать или постоять и простить…
А дочку хочется, потому что у нее же такие мягкие волосики должны быть, и еще они виться должны, потому что локоны.
Да.
Конечно, локоны.
И они щекочутся, когда по лицу.
В-десятых
Хочется играть в снежки, когда бежишь, торопишься, смеешься. Схватил, слепил, бросил, попал – а теперь бегом спасаться, а то догонят и намылят шею.
И, наконец, в-одиннадцатых
Хочется в пургу, когда на тебе доха до полу, а потеплело и метет, глаз не открыть, а тебе хорошо и здорово, и рядом ни одного человека – пусто, пустынно.
Находился, зашел в дом.
А это дом в горах, потому что и пурга в горах, а в доме какие-то люди, а тебя от тепла развезло, и ты уже плохо соображаешь, они говорят о пурге, о дороге, о том, что все замело, и теперь ждать непонятно сколько.
Они говорят и говорят, неторопливо жужжат, а у тебя в руках стакан с горячим вином.
Ты его отхлебнул – и сейчас же понимаешь, что нет ничего лучше, и тебя затопила теплота, и голова тянется к столу, упала на руки, и ты уже спишь, а люди все еще слышны, потому что они где-то рядом…
Хочется…
Нас иногда железными называют…
Нас иногда железными называют.
Ага.
А Саня на пирсе плакал.
Только я и видел.
Бывает.
После автономки и не такое
Бывает.
Человек сам ничего не замечает.
Идет и плачет.
– Ты чего, – говорю, – Саня?
А он говорит:
– Да так…
Почему-то вспомнил…
Почему-то вспомнил,
Как жена встречала.
Обняла – и мы стояли, стояли
Молча.
А потом как зачирикала,
Не остановить.
Преставился…
Преставился.
Сказали – помер.
Мужик был отвратительный,
Вредный-превредный,
А тут, как узнал, что он концы отдал,
Так даже расстроился.
Не знаю почему.
Потом позвонили и говорят:
«Ошибка! Жив!»
И я подумал: «Вот сука, а?!»
Нужно лечь и сказать себе…
Нужно лечь и сказать себе:
«Не спать, не спать, только расслабиться», —
Тогда обязательно уснешь
Крепко.
Но как только зазвонит будильник —
Резко перекатился с боку на бок
И по нему рукой.
А жена говорит: «Ты меня пугаешь».
Утро. Холодрыга. Залив парит…
Утро. Холодрыга. Залив парит.
Вахтенный, балбесина, уснул
И по корпусу в воду сполз,
Как поплавок.
А я дежурным стоял.
Поднялся наверх —
Слышу сопенье.
Зверь, что ли, никак не разглядеть.
Потом вижу – плывет, чудище,
К штормтрапу.
В валенках, канадке, тулупе, шапке
И автомат на груди.
Ничего не потерял.
Я ему: «Купаешься, что ли?»
А он мне: «Ну-у…»
Авария случилась…
Авария случилась
С выбросом углекислоты.
А при пяти процентах
И дышится чаще,
И в жар бросает,
И я подумал: «Стоп! Только без паники», —
Потом пошел к начальству.
«Что?» – спросило начальство.
«Лучше бы всплыть», – сказал я.
Первокурсниками…
Первокурсниками
мы очень любили своих командиров отделений —
комодов.
Они были с третьего курса
и, казалось, все знали наперед,
всегда такие уверенные в себе
и во всем.
Это обожание не проходило даже тогда,
когда они нас наказывали.
Я все это вспомнил почему-то сейчас,
когда на меня смотрит столько матросских глаз.
В них надежда.
Ее нельзя обмануть.
А мне страшно, потому что
нужно посылать их в огонь
и самому туда за ними идти…
Эй! Вы!.
Эй! Вы!
Не сносить вам головы!
Не сберечь вам тела,
Теплого, злого, верткого,
Упрямого,
Пахнущего задохнувшейся рыбой…
Боль у плеча…
Боль у плеча,
А потом до локтя,
И кисть немеет.
Это груз сорвало, —
И он на вахтенного.
Его-то я успел оттолкнуть,
А сам вот…
Задело…
Ееееб… т…
Согнуться…
Согнуться,
Выбросить руки,
Схватиться за поручни,
Послать туловище вверх,
Опять согнуться,
Выбросить,
Схватиться,
Послать,
И еще, и еще раз…
А потом вдруг понимаешь,
Что ты давно уже…
Свист – и как по пирсу лупануло!.
Свист – и как по пирсу лупануло!
Штормовое предупреждение, —
И нас послали швартов ослабить.
Только подошли – он лопнул,
Перед глазами просвистело.
Первое, что сказали:
– Ну, блядь!..
Соленую воду пили…
Соленую воду пили, —
Глупость, конечно, —
Сделали по два глотка.
– Чего ж вы остановились, товарищ лейтенант?
Допивайте – и будете настоящим подводником…
Первое в лагуне несут…
Первое в лагуне несут,
А оно колышется.
Сверху комбижир.
В два пальца.
Я как посмотрел, —
Так блевать и потянуло…
Голоса слышу…
Голоса слышу
Часто.
Шепот, клекот —
Не разобрать.
Мы переборку задраили,
Как полагается при пожаре,
И они там остались.
Сначала кричали,
А теперь я голоса слышу…
Качает! Сутками!.
Качает! Сутками! Вверх – вниз.
Уже желчь одна изо рта идет.
Сначала мне казалось, что с ума сойду.
А потом придумал:
Нужно бабу себе представить,
И как ты ей вставляешь.
Еще и еще раз,
И в рот,
И в глаза…
Торпедолов перевернулся…
Торпедолов перевернулся.
Они собрались в пузыре.
Из них только один
Всплыл.
И не потому, что там десять метров
По затопленным коридорам
Плыть нужно было,
А потому, что сразу для себя решили:
Все!
Ничего нельзя трогать…
Ничего нельзя трогать
Просто так в отсеке.
От этого – взорвешься,
От того – утонешь,
А так?
А так и вовсе сгоришь.
Если смоет в жилете…
Если смоет в жилете,
То чайки все равно нападут
И обклюют череп
До костей.
Может, и врут про это,
Но только чайка-бургомистр
Пакет с мусором здорово разрывает
И крысу убивает
С одного удара.
Я – одиночка…
Я – одиночка.
Мне и одному хорошо.
Я себя так приучил.
Только в драке иногда
Спина холодеет,
И тогда мне бы хоть кого,
Чтоб ее прикрыть.
Иногда, словно заторможенность…
Иногда, словно заторможенность какая-то, сидишь и смотришь на комья каши в тарелке и думаешь: вот она будет кашей и завтра, и послезавтра, так что лучше, наверное, смотреть на вот этого парня напротив, он тоже будет и завтра, и послезавтра, но в отличие от каши тут хоть можно изучать его лицо, что ли, или нос, или кожу на носу, она ноздреватая, и если уменьшиться самому до размеров микроба, то эти поры на коже превратятся в лунные кратеры. Забавно было бы, наверное, скатываться по стенкам этих кратеров.
