Анатолий Друзенко - Rrzepraszam Варшавская история
– Привет, товарищ Нормально! – бросается навстречу болгарин Кирилл, довольный тем, что дал новичку такое удачное прозвище.
Подслушал, шпион-самоделка, что я на все вопросы отвечаю этим словечком. А что? Нормально.
К лицу корреспондента Синьхуа Ли приклеена улыбка.
Он приезжает в клуб на “вольво”. Молчаливый шофер оббегает машину и услужливо открывает дверцу.
Случайно я стал свидетелем странной сцены в туалете.
Маленький Ли замер, виновато опустив голову, а шофер отчитывал его.
Увидев меня, они тут же поменяли диспозицию.
У “капиталистических” журналистов злотых куры не клюют. Отсюда – некоторое высокомерие. Но, чувствуется, ребята – в отличие от меня – профессионалы.
Знают Польшу отлично и копают глубоко.
Меня встретили с подозрением. Что поделать! В каждом из нас им мерещится “Кэй Джи Би”…
Но общаемся нормально, я бы даже сказал, весело – с ироничным
Бобиньским из “Файнэншл таймс”, с вечно куда-то убегающим Джорджем из Ассошейтед пресс, с женившимся на польке Бернаром – корреспондентом “Фигаро”.
Идеологические перепалки случаются редко. Как правило, при ужине.
Виртуозно наливая, всех мирит Эмиль – добродушный, свой в доску сотрудник Интерпресса по прозвищу Десантник.
Местному начальству от “капиталистов” достается. Особенно от
Бобиньского.
Встречаемся с главным партийным секретарем в Лодзи, приступаем к вопросам.
Поляк из “Файнэншл” – это особенно заводит хозяев, что поляк – с улыбочкой: так, мол, и так, известны славные революционные традиции лодзинского пролетариата, а как вы их приумножаете сегодня?
Коллеги из соцлагеря сопят, уткнувшись в блокноты.
“Капиталистические” акулы пера ухмыляются.
Хозяева нечленораздельно мычат.
Ясно, что не о давних, 1905 года, забастовках речь, а о недавних -
1970-го и 1976-го.
Тут о них – полный молчок. Как не было…
Или в Гданьск приезжаем – красота!
Старый город, дома как на гравюрах, фонтан с Нептуном, кормят в шикарном рыбном ресторане.
Душа витает в облаках, а Бобиньскому – неймется.
Тянет руку, младенца из себя строит: мол, когда же поставят памятник рабочим, которых расстреляли в декабре 1970-го? И чей пулемет поливал очередями из чердака ратуши?
В доме хозяина – и о расстреле!
Испортил обед…
Телевидение прерывает передачи. У диктора срывается голос:
– На Святом престоле – Кароль Войтыла!
Выхожу на лоджию. Открывшаяся панорама потрясает.
Вмиг сотворенное, лихорадочно-счастливое столпотворение.
Остановившиеся трамваи, автобусы, машины.
Просветленное безумие толпы. Все – стар, млад – обнимаются, целуются.
Женщины плачут. Выкрики, словно блики вспышек:
– Да здравствует Папа!
Четыреста лет понтификами были только итальянцы.
И вдруг – с чего бы это? славянин… поляк… краковский кардинал.
“Что я знаю об этом? – терзаю я себя не понапрасну. – Ну, стоят костелы, сверлят иглами небеса. Ну, ходят туда толпы людей – и что?
Наш атеизм заварен на незнании. Потому невера наша хрупка”.
Власти от ватиканской новости в ужасе.
В посольстве – паника: Войтыла – он же из непримиримых!
– Одно дело, – покашливая, бурчит Ян, – краковский кардинал и совсем другое – Римский Папа.
В Интерпрессе подкатывается сияющий Джордж. Хлопает по плечу, приглашает в бар, подмигивает:
– Один – ноль в пользу Бжезинского.
Пожимаю плечами.
– Збигнев определил условия, при которых Польша покинет ваш лагерь.
На первом месте – усиление позиций костела. А куда уж дальше, если
Папа – свой!
– Бред.
– Ну-ну! – Джордж смотрит острыми, живущими отдельно от лица глазами.
Масса эмоций вокруг биографии нового Папы. Она мгновенно обросла легендами.
Родился он в горах, в городке Вадовице.
Туда уже устремились толпы. А что будет дальше?
В годы оккупации двадцатилетний Кароль Войтыла работал на каменоломне под Краковом.
Писал стихи, драмы – на библейские темы.
Был актером (!) подпольного театра.
Говорят, горячо любил девушку, расстрелянную гитлеровцами.
После этого решил стать священником.
Учился в семинарии, в Риме.
Профессор богословия.
Владеет десятком, если не больше, языков.
Увлекается горным туризмом.
Ездил на Повонзки – главное варшавское кладбище.
День поминовения.
Трогательный, человечный обряд.
Мириады горящих свечей на могилах.
Обряд семейный. Интимный. Трезвый…
У нас такого нет. Жаль.
В конце Иерусалимских Аллей – бетонный куб Центрального комитета ПОРП.
Товарищи регулярно собирают “братских” журналистов, чтобы проинформировать, как идут дела.
Журналистика, которой я занимаюсь, не только поточная, но и па-точная.
В девять утра из Москвы звонят стенографистки и принимают заметки.
Уже уехавший домой Ганушкин из “Комсомолки” оставил афоризм: “Хорошо работать корреспондентом за границей. Одно плохо – заметки иногда надо составлять”.
Строчки наших сочинений слаще халвы: о братьях по лагерю, как о покойнике, – только хорошее.
Так бывает в кинотеатре: ломается аппарат, и на экране бежит – то в половину, то в четверть кадра, дергаясь, гримасничая – перекошенная жизнь.
Пыхчу, как паровоз, загнанный в тупик.
Классик рекомендовал по капле выдавливать из себя раба.
Я не могу выдавить цензора.
Шурует в голове, как черт в табакерке:
НЕ ПРОЙДЕТ, НЕ ПРОЙДЕТ, НЕ ПРОЙДЕТ…
Перед новым, 1979 годом наступил конец света.
Город замело, и он остолбенел.
Трамваи застревали в заносах.
По телевидению объявили: острая атака зимы.
Очумелым от метели гражданам сообщили: на работу можно не выходить.
На улицах – редкие добровольцы с лопатами.
Информация напоминает фронтовые сводки: в сторону Кракова поезда с углем и хлебом прошли, на Гданьск – застряли.
Ударили морозы. Дворников умоляют заделывать щели в подъездах.
Острят: у нас четыре стихийных бедствия в году – зима, весна, лето и осень.
Позвонил Ермолович:
– Как вы там?
Я хорохорюсь:
– Нормально. В корпункте градусов пять. Сижу в пальто.
– Надо переждать. Не захворайте там!
– Постараемся.
Подошел к окну.
Несколько грузовиков со щитами кружили по рондо, сгребая снег на обочину. Редкие прохожие семенили через улицу.
Представил, как Бернар передает репортаж в “Фигаро”, и пошел к холодильнику: там еще оставалось от новогоднего стола.
Спустился в киоск “Руха” – за газетами.
Петляя между сугробами по узкой, с провалами, тропе, увидел ползущего по-пластунски старика.
Зачем?
Присмотревшись, понял. Старик упорно передвигал тело к пустой бутылке, торчавшей из снежной горы.
У киоска ни души.
Когда спрашивают газету “Жиче Варшавы”, второе слово не произносят.
– “Жиче”, – говорю.
– Какая жизнь, проше пана! – таращится Богуслав, хозяин киоска. -
Нет никакой жизни.
– Еще не привезли?
– А что пан редактор хотел? Они хлеб развезти не могут!
Увидев меня впервые, Богуслав не скрывал удивления: пан совершенно не похож на пана Ермоловича!
Не от него первого я это слышал и злился: почему я должен быть на кого-то похожим?!
Богуслав уже в годах, но выглядит молодцом. Впечатление меняется, когда он выходит из своей будки: поскрипывающий протез, палочка в руке, одышка.
Глядя на него, я вспоминаю Михаила Владимировича, нашего учителя словесности. После ранения ему ампутировали ступни, и он ходил с тростью, элегантно выбрасывая ее вперед.
Однажды в годовщину восстания мы столкнулись с Богуславом в пивной.
Он разговорился:
– Я в специальную группу входил. Ликвидаторов. Не дай Господь…
Профессионально осушив кружку и смахнув пену с верхней губы, продолжил:
– Мы ликвидировали провокаторов. Помню, как пристрелил потаскуху.
Она двух наших выдала немцам. Упала, обхватила мои колени. А я что?
Молодой! Нажал курок – и готово. Теперь снится, курва…
Наконец стихия выбилась из сил, и об острой атаке зимы забыли.
Терпел я, терпел и в конце концов занялся ремонтом своей “Волги”.
У нее дырявый глушитель, и она ревет, оправдывая прозвище: самый легкий в мире танк.
В Варшаве первый месяц я к машине не подходил.
За руль силком меня усадил Прокофьев, оператор Центрального телевидения.
Ездили с ним по утрам в воскресенье, когда героический город дрых почем зря.
Затем я приступил к самостоятельным вылазкам. За мной увязывался Егорка.
– Сына угробишь! – волновалась жена.
Выезжаем на рассвете.
Мост через Вислу, по набережной, дальше – широкие, в асфальте, аллеи вокруг огромной арены.
У стадиона – переходный период: спортивным сооружением уже перестал быть, а барахолкой – еще не стал.
Я наматываю круги.
Егор просится на колени, чтоб подержаться за руль – на ходу.
