Анатолий Друзенко - Rrzepraszam Варшавская история
Обзор книги Анатолий Друзенко - Rrzepraszam Варшавская история
Анатолий Друзенко
Rrzepraszam Варшавская история
Когда уже казалось, что я опустился на самое дно, снизу постучали.
Станислав Ежи Лец.Друзенко Анатолий Иванович родился в 1940 году. Закончил МГУ. В 1961
– 1998 годах работал в газете “Известия”. В “Новом мире” печатается впервые.
Когда этот номер готовился к печати, пришло горестное известие о скоропостижной смерти Анатолия Ивановича. Редакция выражает искреннее соболезнование родным и близким нашего уважаемого автора.
1976-й.
Расцвет застоя.
Брежнев еще сам застегивает ширинку.
На Пушкинскую присылают Алексеева.
Кадровик носит ему личные дела сотрудников: новый Главный знакомится с коллективом.
Редакция в шоке.
Оптимисты сокрушаются:
– Это конец!
Пессимисты успокаивают:
– Это только начало.
Новый Главный интригует Олега Павлова, спецкора-аграрника. Белокурая бестия, он на дух не переносит начальников. Особенно тех, чьи портреты таскают на демонстрациях, и они болтаются в толпе, как… в проруби.
Обнаружив в газете некролог, Олежка оживляется.
– Я всегда смотрю, – весело объясняет, – где ты, деятель, был в период с сорок первого по сорок пятый, а? Любопытная картина получается. Подгорного не забыли? Всю войну прокукарекал в тылу.
– А Машеров? – срезаю я аналитика.
– Исключения бывали, – соглашается Олежка. – Но редко.
Алексеев не из их числа. Великую Отечественную он пережил в городе-музее Самарканде, где редактировал газету. Впрочем, его вполне могли списать по зрению: на широкой переносице Главного очки с немыслимым количеством диоптрий.
Смотреть в набухшие линзы страшновато. Все равно что заглядывать в душу циклопа.
Когда Алексееву приносят полосу, он мрачнеет. Зовет ответственного секретаря и, страдая от предчувствий, ввинчивает палец в строку:
– Это о чем? А это? А подробнее?
В коридорах острят:
– Бывают случаи, когда главный редактор не может писать. Но чтобы и читать не умел!
На летучку, где в меру демократично обсуждаются вышедшие номера,
Алексеев опоздал.
Дежурный критик был в ударе и чихвостил все подряд.
– Это кто? – шепотом спросил Алексеев.
– Коган, – шепотом ответили ему.
– Коган? – насторожился Алексеев. – А он откуда? Он в редакции работает?
– А как же!
Это была последняя летучка…
Установки Алексеева терзают душу, как завывания мартовского кота.
– Размышлизмы, – гудит он, нервно поправляя окуляры, – это тру-ля-ля. Главное – люди труда.
На первой полосе стали печатать мелкие, как на паспорт, фотографии.
Издали похоже на листовки “Их разыскивает милиция”. Правда, карточки изображают не преступников, а передовиков производства.
Их не пять, не десять и даже не двенадцать, а обязательно пятнадцать.
По числу входивших в Союз республик.
В том порядке, в каком они перечислялись в Конституции.
Первый ударник – из РСФСР, второй – хохол, третий – белорус, а в самом конце – эстонец.
Володя Соколов, шеф отдела иллюстраций, тоскует:
– В завтрашний номер эстонец у меня есть, а на послезавтра – йок!
В редакцию приводят американского фельетониста Бухвальда.
Алексеев представляет гостю доморощенного коллегу, сообщая с мальчишеской радостью:
– Ему на днях орден вручили.
Американец в изумлении:
– У вас фельетонистов орденами награждают?
– И медалями тоже! – сияет Алексеев.
Олежка направляется в редакционную парикмахерскую, но его останавливают:
– Туда нельзя.
– Почему?
– Сегодня стрижется Главный.
– Когда?
– Пока неизвестно. Завтра приходи…
Мэлор Стуруа заявляет на партийном собрании:
– В редакции повеяли свежие ветры.
Его назначают членом редколлегии. С привилегиями – как у замминистра.
Кадровая революция, о неотвратимости которой шуршали в коридорах, началась.
Есть организаторы жизни, есть – исполнители.
Я, увы, из второй категории.
К тридцати пяти годам мое жизненное пространство составляли: город Ровно в Западной Украине и жившие там родители, а в Москве – жена, двое детей, парализованная теща, дворняга, отзывавшаяся на кличку Барон, сборник очерков “Дорогу осилит идущий”, двухкомнатная квартира в Бескудникове, вторая модель “Жигулей” морковного окраса, сосед Семеныч – гальваник секретного завода,
Центральный Дом журналиста, приятели, которых жена называла “собутыльниками”,
Оружейные бани, ишемическая болезнь сердца, приз лучшему игроку футбольного матча журналистов Москвы и Грузии, редакция на Пушкинской площади и должность заместителя заведующего отделом морали…
Живем мы не бедно, не богато, а от получки до получки.
Прибамбасы Ларисы делают квартиру вполне.
Иногда в гости протискивается Семеныч.
Приступаем тайком.
По Закону Подлости в комнату заглядывает жена.
Секретный гальваник прячет за спиной бутылку, с ангельским видом разглядывает стену и, указывая черным пальцем на горшок с кактусом, кричит:
– Ну, ты, Лар, декоративщица!
– Ладно вам, – оттаивает жена, – идите на кухню, сядьте как люди, возьмите в холодильнике.
Холодильник “ЗИЛ”, телевизор “Темп”, чешский гарнитур приобретены в рассрочку…
Тянется к финишу второе тысячелетие.
Заполонившая шестую часть земной суши, страна развитого социализма – запускает в космос Гагарина, сажает в колонию общего режима Синявского и Даниэля, исполняет в Афгане долг, торгует финской салями в секретном магазине на улице Грановского, восхищается книгой “Малая земля”, рубит просеку от Байкала до Амура, лакает ежегодно по сорок литров алкоголя на душу населения и подумывает над тем, чтобы повернуть вспять сибирские реки…
Алексеев сразу положил на наш отдел глаз. В буквальном смысле. Мы поставляем на полосы пространные по форме и сомнительные по содержанию очерки. Ему трудно их читать.
Все уверены, что дни “моралистов” сочтены.
Плюнув на апокалипсические ожидания, я уезжаю в отпуск.
Отдых в Ровно осуществляется по обычной программе. Срезая шляпку подберезовика или объявляя мизер, я возвращаюсь мыслями к будущему.
Не всеобщему светлому, а к своему – неопределенному.
Отца, в мои дела не вникавшего, занимает политика. Особенно в международном разрезе: на орехи достается и Брежневу, и Рейгану.
Мать ощущает мою маету, спрашивает, но я отнекиваюсь.
Неожиданный звонок Олежки из Москвы:
– Тут тебя народ в партийные секретари сватает.
– Ты вчера не того?
– Обижаешь.
Выхожу на балкон и тупо смотрю вниз, где под надежной яблоней отец с приятелями – бывшими защитниками государственной безопасности – стучит костяшками домино.
В сентябре в редакции ожидается отчетно-выборное собрание, а я состою в партбюро.
Однажды мне даже доверили председательствовать на собрании.
– Хвост пистолетом! – подбадривал инструктор райкома, доставая из ящика самоучитель “Как вести собрание”. – Тут все написано.
В брошюрке с грифом “Для служебного пользования” было напечатано, что надлежит говорить председательствующему – не отвлекаясь:
– Есть предложение начать собрание. Кто за? Против? Воздержался?
Единогласно!
И так – по каждому вопросу:
– За? Против? Воздержался? Единогласно!
Блажен, кто верует, что все это кануло в Лету…
Вернувшись в столицу, бросаюсь в объятия друзей.
Обнявшись, как родные братья, мы шагаем по осеннему Тверскому в Дом журналиста.
Если хватает купюр, поднимаемся в ресторан. С меньшим достатком спускаемся в пивбар.
Дым коромыслом, гул, байки, мелкое диссидентство, фальшивые истерики, море бравады.
Под занавес ночи, останавливая такси, падаем на капоты, как на амбразуру…
Глядя на мои утренние мучения, жена вздыхает:
– Если бы ты знал, что вчера нес!
В редакции не жизнь – кадровый пасьянс.
Народ продолжает пророчить мне партийную карьеру, но, кажется, подобный поворот не входит в планы Главного.
Кто знает, чем бы все обернулось, не натолкнись на меня в коридоре вызванный из Варшавы собкор Ермолович.
– Как вы тут? – дипломатично поинтересовался почивающий на лаврах
Николай Николаевич – его назначили членом редколлегии.
Я развел руками.
– А как вам Варшава? – внезапно спросил Ермолович.
Я оторопел:
– Съесть-то он съест, да кто ж ему дасть!
– Не скромничайте, – дружески улыбнулся “поляк”.
Утром трубку разрывает бас Новикова, заместителя Главного:
– Что ты там комбинируешь? А ну зайди.
Не поздоровавшись, спрашивает:
– Ты действительно хочешь в Варшаву?
Я молчу.
Новиков тянется к красному телефону:
– Петр Федорович, он у меня. Хорошо, сейчас.
Покачиваясь, как утка, Алексеев ходит по кабинету, запрокидывает покрытую перхотью голову, сверкает набухшими стеклами окуляров и пророчествует:
