Мюриэл Спарк - Аббатиса Круская
— Родиться бы ей мужчиной,— говорит Вальбурга.— Усы у нее вон какие.
— Мужские гормоны свое берут,— говорит аббатиса, приподымаясь с шелкового кресла и подправляя сверкающие ризы Пражского Младенца.— Вот так,— говорит аббатиса,— будем ждать, не позвонит ли Гертруда. Что бы ей оставаться в пределах досягаемости?
Телефон в соседней комнате вдруг звонит так неистово, что если это Гертруда, то она, верно, услышала зов сестер с другого конца света. Милдред мягко проходит по зеленому ковру в соседнюю комнату и снимает трубку.
— Да, Гертруда.
— Поразительно,— говорит Вальбурга.— У милой Гертруды мистическое чутье: всегда знает, что, где и когда творится.
Шурша белоснежным облаченьем, аббатиса идет в смежную комнату, а за ней Вальбурга. Отсюда управляют электроникой, и здесь тоже все сверкает. Аббатиса садится у длинного хромированного стола и берет трубку.
— Гертруда,— говорит аббатиса,— аббатиса Круская говорила о вас с сестрами Вальбургой и Милдред. И мы не знаем, как вас понимать. Как вы считаете?
— Философией не занимаюсь,— философически отвечает грудной голос Гертруды.
— Гертруда, милая, вы здоровы? — Здорова,— говорит Гертруда.
— А по голосу у вас бронхит,— говорит аббатиса.
— Нет у меня никакого бронхита.
— Гертруда,— говорит аббатиса,— пока сестра Гертруда потрясает королевство своими многотрудными подвигами, аббатиса Круская играет свою роль в драме «Аббатиса Круская». Всем интересно, и все ждут катарсиса. И это моя судьба?
— Это ваше предназначение,— философически отвечает Гертруда.
— Гертруда, чудная монашенка, Гертруда, мой ученый гунн, у нас тут возникла проблема, и мы не знаем, что с ней делать.
— Проблемы надо решать,— говорит Гертруда.
— Гертруда,— воркует аббатиса,— у нас неприятности с Римом. В наши дела сует нос Конгрегация по делам орденов. Нас исподтишка запрашивают, как мы согласуем нашу приверженность древнему Уставу, что, как вы знаете, на их взгляд подозрительно, с лабораторией и курсами новейшей электроники, что на их взгляд, как вы знаете, тоже подозрительно.
— Это не проблема,— говорит Гертруда.— Это парадокс.
— Есть у вас время, Гертруда, для коротенького семинара, для разъяснения, что делать с парадоксами?
— С парадоксами надо жить,— говорит Гертруда и кладет трубку.
Аббатиса первой выходит из диспетчерской, и вслед ей сверкают квадратные ящики, блещут огоньки и рычажки, кнопки и кнопочки и вопиют устройства, которым, к нашему ужасу и нашей радости, нет названия на человеческом языке. Она идет назад, к Пражскому Младенцу, чьи искрометные ризы вобрали в себя приданое монахинь. Аббатиса садится за свой столик, а сестры Вальбурга и Милдред тихо устраиваются подле нее. Она кладет перед собой великолепный лист с монограммой аббатства Круского, изымает вечное перо из блистающего зажима и пишет:
«Ваше глубокочтимое Высокопреосвященство,
Ваше Высокопреосвященство удостоили меня посланием, и я нижайше благодарю Ваше Высокопреосвященство.
Имею счастие сообщить Его Высокопреосвященству, что его каналы информации отравлены, истоки нечисты. Оттуда и исходят слухи о моей обители, и я умоляю избавить меня от необходимости отвечать на это.
Ваше Высокопреосвященство изволят спрашивать, каким образом мы разрешаем, как изволят выражаться Ваше Высокопреосвященство, проблему согласования нашей деятельности в области технологического надзора с исконными принципами благочестия, кои мы соблюдаем.
Почту за честь ответствовать Вашему Высокопреосвященству. Позволю себе нижайше расчленить вопрос Вашего Высокопреосвященства на две части. Я признаю, что мы заняты вышеозначенной деятельностью, но отрицаю, что она являет собой проблему, и сие почтительнейше изъясняю, утверждая:
что в основе религии лежит парадокс,
что этот парадокс подлежит принятию и не составляет проблемы,
что надзор при посредстве электроники (буде монастырь когда-либо к нему прибегнет) не отличается от иных способов бдительности, без коей в религиозной общине не обойтись: и в Писании сказано нам «бдеть и молиться», что опять-таки парадоксально, ибо то и другое нельзя эффективно сочетать иначе нежели в парадоксальном смысле».
— Можете посмотреть, что я тут насочиняла,— говорит аббатиса наперсницам.— Как вам кажется? Выйдет у меня хоть для начала сбить их с толку?
Черные фигуры склоняются к ней, белые чепцы сходятся над страницей письма.
— Предвижу осложнения,— говорит Вальбурга.— Они могут возразить, что наше подслушивание и подсматривание вовсе не то же самое, что сбор сплетен и вытяжка признаний, распечатывание писем над паром и обыкновенный обыск келий послушниц. Они вполне могут заметить, что мы переступили черту, за которой количество переходит в качество.
— Я об этом подумала,— говорит аббатиса.— Но раз это всем нам пришло в голову, значит, в Риме скорее всего это никому в голову не придет. Они настроены нас упразднить, а отнюдь не поддерживать с нами вежливую переписку.
И аббатиса берет перо и продолжает:
«В заключение, Ваше Высокопреосвященство, позволю себе почтительнейше указать Вашему Высокопреосвященству на дивный цвет и плод нашей святой и парадоксальной обители, на возлюбленную и пресловутую сестру нашу Гертруду, которую мы оторвали от сердца во имя трудов экуменических. По воде и по воздуху, вертолетами и верблюдами перемещается сестра Гертруда по земной поверхности со свитою фотографов и репортеров. И как это ни парадоксально, но выслала ее в путь именно наша затворническая община».
— Гертруда,— говорит Милдред,— прямо взбесится. Она сама уехала.
— Перетерпит Гертруда. Тут она очень к слову пришлась,— говорит аббатиса. И снова склоняется над своим сочинением.
Но в часовне бьет колокол: зовут петь хвалитны. Три часа утра. Верная Уставу, аббатиса немедленно откладывает перо. Белый лебедь, а за ним два черных выплывают из комнаты и спускаются в залу. Община в сборе и ждет приказаний. Они поочередно разбирают накидки и следуют за аббатисой в полуосвещенную часовню. Хор запевает и ответствует, и звенят голоса монахинь, пробужденных к трем часам утра:
Господи, Боже наш! Сколь замечательно имя Твое по всей земле!
Славу Твою Ты провозгласил превыше небес!
Из уст младенцев и грудных детей Ты приуготовил хвалу, дабы смутить
Неприятеля своего, дабы замолк враг и мститель.
Аббатиса едва ли не изумленно обозревает со своего возвышения затемненную часовню и с пронзительной радостью внимает звонким песнопениям, словно перед нею открыт свежесотворенный мир, а она глядит на него и видит, что это хорошо. Губы ее шевелятся, как велит латинский текст псалма. Она стоит перед своим высоким сиденьем, как бы воспарив над зрелищем, и созерцает, может статься, бытие аббатисы Круской во всей его полноте.
Et fecisti eum paulo minorem Angelis:
Gloria et honore coronasti eum{5}.
И выговаривает, не сбивая такта, иные слова, близкие ее сердцу:
До гроша оплатим счет
Этой ночи, как велит
Страшных карт цветной расклад:
Но ни поцелуй, ни взгляд,
Но ни помысел, ни стон
Ни один не пропадет{6}.
Глава 2
Осени предшествует лето, и вот, как Бог свят, наперсток сестры Фелицаты лежит себе на своем месте в ее укладке.
Новопреставленная аббатиса Гильдегарда схоронена под плитой в часовне.
Круское аббатство осиротело, но через двадцать три дня будет избрана новая аббатиса. После заутрени, в двадцать минут первого ночи монахини расходятся по кельям коротко и крепко соснуть. Пока не разбудят к хвалитнам. А Фелицата прыгает из окошка в подставленную телегу сена и бежит к своему иезуиту.
Высокая Александра, о ту пору помощница приорессы, вскоре избранная аббатисой Круской, остается в часовне и преклоняет колена у могильной плиты Гильдегарды. Она шепчет:
Спи на своем холодном ложе,
Тебя никто не потревожит.
Покойной ночи! Спи покуда,
И я будить тебя не буду.
Пока года, тоска и хвори
Мне двери гроба не отворят,
И я смешаюсь с перстью милой
И разделю с тобой могилу{7}.
На ней то же черное одеяние, что на двух сестрах, поджидающих ее у дверей часовни.
Втроем они возвращаются в огромный спящий дом, и черные покрывала их реют в ночи. Они бродят вверх-вниз по темным галереям, Александра, Вальбурга и Милдред.
— Зачем мы здесь? — говорит Александра. — Что нам здесь надо?
— Так нам суждено,— говорит Милдред.
— Вы будете аббатисой, Александра,— говорит Вальбурга.
