Джей Рейнер - Доизвинялся
Я знал. Возможно, я презирал Софи за профессиональную бойкость – и за профессиональный энтузиазм, и за профессионально блестящие губы и волосы, но это еще не означало, что я с ней не соглашался. Газете представился явный маркетинговый шанс, а продукт – это я. Мой долг – подать продукт (иными словами себя) с наилучшей стороны.
На радиостудии средних лет человек с желтыми зубами и пятнами кофе на свитере сказал:
– Чувствуете себе победителем?
А я доверительно ответил:
– Ничуть. Мне ужасно грустно. За Джона, за его семью, за его друзей. Но ресторанный бизнес не для мягкотелых. Множество ресторанов прозябает, процветают единицы, и в такой ситуации подобные трагедии неизбежны.
– Но вы ведь утверждали, что Джон Гестридж достоин смертной казни.
– Просто фигура речи.
На другой радиостудии женщина с тоннами макияжа вокруг глаз явно считала, что ее будущее на телевидении, и потому напряженно глядела мне в переносицу.
– Вы оплакиваете Джона Гестриджа? – спросила она. Я глубоко вздохнул и сказал:
– Не боюсь сказать «да». Я немного плакал.
– Из чувства вины?
Легкий, с придыханием смешок – такие, как я слышал, издают политики.
– Вовсе нет. – И снова посерьезнев: – Из-за утраты жизни, жестоко оборванной подлой реальностью ремесла ресторатора.
– Но разве вы не воплощение этой подлой реальности?
– Я просто журналист, чья обязанность помогать потребителю. Мой долг рассказывать о том, что я увидел.
Мне показалось, я неплохо справился, и Софи со мной согласилась.
В студии вечерних новостей, где снимали интервью, чтобы позже передать его в эфире, мой лоснящийся лоб припудрили. Я ерзал в кресле, стараясь одернуть пиджак, который то и дело собирался под мышками, и щурился на софиты, пытаясь разглядеть темное помещение. Перед самым началом записи ведущий (худой, как гончая, мужчина в костюме, сшитом с тем, чтобы этот факт скрыть) наклонился поближе, сжал мне колено и прошипел:
– Обожаю вашу колонку. Такая злая! Такая язвительная! – А потом тут же отвернулся к камере для вступительного слова: – В наше время бал правит «Новый купорос», разновидность газетной критики, настолько агрессивной и острой, что даже способна убить. Два дня назад покончил с собой известный шеф-повар Джон Гестридж. В предсмертной записке вину он возложил на ресторанного критика Марка Бассета, который днем раньше призвал к аресту, суду и казни Гестриджа за преступления против пищи. И теперь Марк Бассет у нас в студии.
Мое лицо застыло в совершенно неуместной улыбке.
– Просто неудачная фантазия, – пробормотал я ровно насколько мог тихо, но чтобы разобрал микрофон.
– Это вы скажете его вдове и ребенку?
– Я… э… пока они ко мне не обращались, но по всей очевидности…
– Так давайте послушаем, что они скажут.
Я проследил взгляд ведущего до телемонитора, установленного на тележке сразу за камерами. На экране появилась жена Гестриджа Фиона, бледная и заплаканная. На коленях у нее сидела девочка лет пяти-шести. Девочка была одета в ворсистую белую шерстяную кофту с косматыми бурыми овечками, еще у нее была грива спутанных волос, которые уже несколько дней никто не помогал ей расчесывать. Она сама походила на моток спутанной шерсти.
– Готовить было его страстью, – ответила Фиона Гестридж на неслышный вопрос где-то за кадром. – Ничего другого Джон не хотел, а теперь… – Ее голос надломился, глаза закрылись, она прижала неплотно сжатый кулак к переносице, словно так могла заткнуть поток слез.
Тут нечесаная девочка подняла на нее глаза.
– Не плачь, мамочка.
Переход кадра.
– Итак, Марк Бассет, что вы чувствуете?
Глава третья
Солнечно улыбнувшись, Софи склонила голову набок.
– Все прошло отлично, милый.
– Вы так думаете?
– Абсолютно. Как свинина и моллюски? – Я опустил глаза к тарелке. Мы сидели за столиком нового португальского ресторанчика в переулке за телестудией.
– Сойдет, – рассеянно ответил я.
– Правда? – Вид у нее стал разочарованный.
– Нет. Я хотел сказать – отлично. Пуншевый соус. Великолепные, нежные кусочки мяса. Морепродукты свежие.
Она сморщила носик и с отвращением посмотрела на мою тарелку.
– Ну надо же!
– Как интервью могло пройти отлично?
Она снова перевела на меня взгляд и щелкнула наманикюренными ногтями над плечом, точно отгоняла муху.
– Потому что на начало телеинтервью никто внимания не обращает. Помнят только конец.
– Ту часть, где я говорил про долг перед потребителем?
Она ткнула в меня пальцем, словно я был подающим надежды студентом, который случайно нашел ответ на особо трудный вопрос.
– Вот именно. – Она подалась вперед, будто собиралась понюхать содержимое моей тарелки. – Вы уверены, что вам нравится?
Я кивнул.
– Да, честное слово, приятное деревенское блюдо, к тому же неплохо приготовленное. По традиционному рецепту, это по мне…
Она неодобрительно фыркнула, и ее блестящие губки изящно надулись.
– Я надеялась, что вам будет противно.
– Почему?
– Когда вам что-то нравится, вы в своей колонке становитесь немного… ну, не знаю… Серьезным, – сказала она, гоняя по тарелке веточки травы, украшавшей салат из посевной эруки.
– Я отношусь к еде серьезно.
– Но когда вам невкусно, вы такой забавный. – Она подняла на меня глаза, и я мог бы поклясться, что она исходит слюной, такой реакции не вызвал у нее даже ленч. – У вас очень своеобразная манера передавать пренебрежение…Как бы это сказать… Особенная, очень современная. – Последнее слово она выплюнула, точно была рада от него избавиться. – Что вы писали несколько недель назад про смешанный итало-китайский ресторан? – Софи прищурилась, глядя перед собой, словно восстанавливая в памяти рецензию, потом победно посмотрела на меня. – Что еда была бы вкуснее на выходе из кишечника, чем была на входе. – Она улыбнулась. – Верно?
– Что-то вроде этого.
– И про новый рыбный ресторан в Маргейте, где все официанты ходят в костюмах для подводного плавания, аквалангах и штормовках, как у рыбаков на океанских судах… Они правда так одеваются?
– Правда.
– Что вы про них написали?
– Э… что такое впечатление, будто весь персонал нарядился для оргии с исключительно безопасным сексом, – с робкой улыбкой процитировал я самого себя.
– Вот-вот. Потрясающе.
– На самом деле кое-какая рыба была сносная. Мне просто не понравилось безвкусное оформление, и как раз на это я хотел указать…
От этого она отмахнулась.
– И, конечно же, гениальная заметка про кафе с советским декором в Манчестере.
– «Кухня дяди Джо»?
– Она самая. Разве вы не написали, что наконец поняли, почему рухнул Советский Союз?
– В некотором смысле. На самом деле я написал даже больше. Это была скорее критика восточноевропейской кухни в целом…
– О, я знаю, милый, знаю. Вы много чего написали. Вы потрясающе умный и так весело пишете. Просто одни ваши фразы запоминаются лучше, другие хуже.
– Вы правда помните, что я пишу?
– Конечно. Как я могу не помнить. – Она заговорщицки подалась вперед и прошептала: – Вы умеете ненавидеть лучше любого другого обозревателя в Англии.
Я медленно кивнул, потому что понял: она говорит правду. Я всегда предпочитал ругательные рецензии хвалебным. Писать положительный отзыв – нудная работа, которая сводится к тому, что отчаянно ищешь гиперболу, которая развлекла бы читателя. Читабельной рецензии нужен крепкий сюжет, а из приятного сидения в отличных ресторанах хороших сюжетов не получается. Нет ясных начала, середины и конца, сплошное удовлетворенное пустословие. А вот плохой ресторан полон колорита, интриги и закрученного действия. Отвратительные заведения и мучения, которым они подвергают посетителей, – благодатный материал, поэтому я стал специально их выискивать. Я стал верховным жрецом ненависти.
Вечером мне отчасти удалось сдержаться. Смотря по телевизору свое интервью, я съел только две дольки «Манжари» и один табачный трюфель. Неестественно тихая Линн сидела рядом на диване, держала меня за руку, но поглядеть на меня не решалась.
Когда передача закончилась, она очень медленно и решительно потянулась за пультом и выключила телевизор, потом после минутной паузы сказала:
– Гм, не так уж и страшно.
– Это была катастрофа.
Она умудренно кивнула.
– Не смертельная.
– Меня выставили циничной сволочью.
Усмехнувшись, она поцеловала меня в щеку.
– Он хороший интервьюер, верно?
– Не смешно.
– Напротив, очень смешно.
– Мне нужно думать о моей репутации.
– Да будет тебе, Марк. Ты ресторанный критик. Не какой-нибудь епископ Кентерберийский, черт побери.
– Он меня выставил своекорыстным мерзавцем.
– Возможно, но я этого мерзавца люблю. И вообще, на мой взгляд, ты произвел впечатление.
Молчание.
