Тахар Бенджеллун - Священная ночь
Я вытащила из кармана кольцо и бросила в чемодан. Внимательно осмотрев кольцо, сказитель вернул его мне.
— Возьми назад свое кольцо! Это редкостная вещь, из Стамбула. К тому же я кое-что угадал, но предпочитаю молчать, будто ничего не знаю. Этому кольцу цены нет; оно несет в себе тяжкий груз воспоминаний и странствий. Зачем ты хочешь от него избавиться? Оно связано с каким-либо несчастьем? Послушай, если уж собираешься давать что-нибудь, открой свой кошелек, а нет — так ничего не давай. Но лучше, если ты уйдешь.
Ничего не ответив ему, я покинула кружок слушателей, с тревогой глядевших мне вслед. Время от времени мне доводилось встречать на своем пути людей, которые бурно реагировали на мое присутствие, на то или иное слово, а то и жест. Тогда я говорила себе, что мы, должно быть, одного склада характера, что наша чувствительность соткана из одних и тех же нервных волокон. Я на них не сердилась. И молча уходила, не сомневаясь в том, что когда-нибудь нам суждено снова встретиться и испытать те же чувства.
Все еще раздумывая над судьбой семейства французских колонистов, воплотившейся в разрозненных вещах из чемодана, я заметила женщину, которая кружила на месте, пытаясь размотать огромное белое покрывало, заменявшее ей джеллабу. То, как она, пританцовывая, снимала традиционное покрывало, таило в себе что-то эротическое. Я сразу почувствовала это, уловив едва заметное ритмичное покачивание бедер. Женщина медленно поднимала руки, и от этого грудь ее слегка колыхалась. Вскоре около нее образовался кружок любопытных. Она была еще молода, а главное, очень красива. Большие карие глаза, темная матовая кожа, изящные ноги и лукавая улыбка. Зачем пришла она сюда, на площадь, предназначенную для мужчин да нескольких старых нищенок? Мы все задавались таким вопросом, когда она вдруг вставила и магнитофон кассету с берберской музыкой, а потом, сделав несколько танцевальных движений, достала микрофон и обратилась к нам:
— Я иду с Юга, иду из тьмы, спускаюсь с горы; я странствовала, я спала в колодцах, прошла сквозь пески и ночи; я явилась из предсказанных книгой времен, я сама эта книга, которую никто ни разу не открыл и не прочел, книга, написанная предками — слава им, предкам! — пославшими меня сказать вам, предупредить вас, повторять все снова и снова. Не подходите слишком близко. Пускай ветер прочтет первые буквы книги. Да вы ничего не слышите… Пусть смолкнет все вокруг, прислушайтесь к моим словам: жил да был народ бедуинов, караванщиков и поэтов, суровый и гордый народ, питавшийся молоком верблюдиц и финиками; впав в заблуждение, он придумал своих богов… Некоторые, страшась бесчестья и позора, старались избавиться от женского потомства; в раннем детстве выдавали они девочек замуж или хоронили их заживо. Таким был уготован вечный ад. Ислам изобличил их. Всевышний изрек: «Среди бедуинов, которые вас окружают, и среди обитателей Медины есть лицемерные упрямцы. Вы их не знаете, но Мы, Мы их знаем. И ниспошлем им двойное наказание, а потом их ждет еще более страшная кара». Если сегодня я говорю стихами и притчами, то потому, что мне долгое время приходилось слушать слова, идущие не от сердца, их не было ни в одной книге, они исходили из мрака, увековечивавшего заблуждение…
По толпе прошло легкое движение: собравшиеся изумились и ничего не поняли. Некоторые что-то шептали, другие пожимали плечами.
— Мы пришли, чтобы послушать музыку и посмотреть, как вы танцуете, — раздался чей-то голос. — Здесь вам не мечеть…
— Я счастлив слышать вас, госпожа, — вмешался в разговор некий привлекательный юноша. — Не обращайте на них внимания, это все сородичи бедуинов!
— Сказка есть сказка, а не проповедь! — добавил другой молодой человек. — И вообще, с каких это пор женщины, еще не старые, осмеливаются выставлять себя напоказ? Разве у вас нет отца, или брата, или мужа, которые оберегали бы вас?
Она ожидала подобных слов и потому обратилась к нему, говорившему слащавым, насмешливым тоном:
— Может, ты и есть тот самый брат, которого у меня никогда не было, или супруг, опустошенный страстью до того, что и думать забыл о своей плоти, дрожащей меж жирных, волосатых ног? Или ты любишь собирать запретные картинки, чтобы потом в холоде одиночества вытаскивать их одну за другой и мять своим не знающим любви телом? Ах, да ты, наверно, сгинувший отец, унесенный лихорадкой и стыдом; уж не страх ли перед проклятием заставил тебя спрятаться в песках, на Юге?
Женщина рассмеялась и, ухватившись за кончик покрывала, который заткнула за пояс, попросила молодого человека подержать другой его конец. Она медленно поворачивалась, едва переступая ногами, пока не завернулась полностью.
— Спасибо! Да наставит тебя Аллах на путь истинный! У тебя красивые глаза, только сбрей усы; мужественность — это совсем не то, ее надо искать не на теле, а, быть может, в душе! Прощай… Мне предстоит открыть другие книги…
Взглянув на меня, она с изумлением сказала:
— Откуда ты взялась, ты, что не вымолвила ни слова?
Не дожидаясь ответа, она пошла прочь и вскоре исчезла совсем.
Мне хотелось бы поведать ей о своей жизни. Она сделала бы из нее историю и стала бы рассказывать ее в деревнях. Могу себе представить, как она одну за другой открывает двери моей истории, сохраняя для себя одной высший секрет.
Пригревшись на солнышке, я заснула. Меня разбудил холодный пыльный ветер. Уж не приснилась ли мне эта молодая женщина, спрашивала я себя, или же я действительно видела и слышала ее? Меня окружала разноликая, настороженная толпа. Люди думали, что я притворяюсь, делаю вид, будто сплю, либо размышляю, отыскивая в памяти обрывки какой-нибудь истории. Подняться и уйти с площади представлялось мне делом нелегким. Стоило мне открыть глаза, как все вокруг тут же смолкли и приготовились слушать. Я решила сказать им несколько слов, чтобы не разочаровывать совсем.
— Друзья! Ночь, не торопясь уйти, сомкнула мне веки. Она наводила порядок в моих мыслях, голова моя слишком устала за последнее время. Странствия, пути-дороги, беззвездные небеса, паводки, песчаные бури, ненужные встречи, холодные дома, заплаканные лица, бесконечные переходы… Гонимая ветром, со вчерашнего дня я здесь и знаю, что дошла до последней двери, предназначенной для падших душ, до той самой двери, у которой нет названия, ибо она ведет в безмолвие, в тот дом, где вопросы разбиваются о камни. Вообразите себе жилище, каждый камень которого — это день, счастливый или зловещий, и камни эти скреплены между собой затвердевшими песчинками, и каждая из них — это мысль, а может, даже нота. Душа, проникающая в этот дом, обнажена до предела. Она не может лгать или рядиться в чужие одежды. В ней живет истина. Любое лживое слово, сказанное сознательно или по ошибке, подобно выпавшему зубу. У меня пока все зубы целы, потому что я только-только подошла к порогу этого дома. И все-таки я помню об этом, когда говорю с вами. Ведь скоро я войду внутрь. И вы меня увидите. Я предстану такой, какая есть, какой стою сейчас перед вами: закутанная в джеллабу, укрывающую мое тело. Дома вы, возможно, и не увидите. Во всяком случае, вначале. Но со временем вас туда впустят, и тогда секрет прояснится, представ во всей своей наготе. Друзья, мой долг рассказать вам эту историю. Я пришла как раз в тот момент, когда сказитель, которому выпало поведать ее, угодил в ловушку, став жертвой собственной слепоты. Он попал в сети, сотканные спящим пауком. Открыл было двери, да так и оставил их разверстыми. Исчез посреди реки, бросив меня на произвол судьбы. Я отдалась на волю волн. Меня носило течение. Я пыталась сопротивляться. Выбивалась из сил. Время от времени вода выбрасывала меня на берег, но, как только начинался новый паводок, тут же опять подхватывала и уносила. У меня не было времени ни думать, ни действовать. Под конец я уступила. Тело мое очищалось, менялось. Я говорю сегодня о давних временах. Но с удивительной точностью помню все до мельчайших подробностей. И если я прибегаю к образным выражениям, то потому лишь, что мы еще не знаем друг друга. Вы увидите, в моем доме слова падают, будто капли кислоты. Уж я-то знаю, моя кожа тому свидетель. Но дело не в этом. Двери откроются, возможно, и не по порядку, но об одном вас прошу: следуйте за мной и наберитесь терпения. Время — это мы сами. Оно у нас на лице, в нашем молчании, в нашем ожидании. Да снизойдет на нас время терпения, дни, когда ничего не случается, надо заслужить…
Ночь Судьбы
Священной ночью, двадцать седьмой по счету ночью месяца Рамадан, ночью «ниспослания» Книги мусульманского сообщества, определяющей судьбы людей, мой отец, умирая, призвал меня к себе и освободил. Он дал мне волю — так поступали некогда с рабами. Мы остались вдвоем за запертой дверью. Он говорил тихим голосом. Смерть была рядом; она бродила по комнате, которую едва освещала свеча. И по мере того как убывала ночь, смерть подходила все ближе, стирая мало-помалу краски с его лица. Казалось, кто-то проводит рукой по лбу отца, смывая следы жизни. Он был спокоен и продолжал говорить со мной до самого рассвета. Послышались призывные крики, как всегда собиравшие людей на молитву и чтение Корана. То была ночь детей, которые принимали себя за ангелов или райских птичек и не страшились судьбы. Они играли на улицах, их крики сливались с криками муэдзина, усиленными микрофоном, дабы Всевышний лучше слышал его. Отец слабо улыбнулся, словно желал сказать, что муэдзин этот — жалкий человек: читает Коран и ничего в нем не смыслит.
